Время близилось к десяти вечера, в сентябре уже темно в этот час. И погода стояла пасмурная: ни луны, ни звезд. Свет шел только от фонарей, правда, они понатыканы на каждом шагу по всей территории вокруг дома, так что казалось, будто и не ночь вовсе. После двенадцати иллюминацию гасили, оставляли только светильники, запрессованные в тротуар, но сейчас белые слепящие шары на высоких чугунных опорах лупили нещадно, не оставляя, наверное, ни одного темного угла.
С металлическим дребезжанием медленно разъехались ворота. По дорожке, что выводила ровную дугу от ограды до дома, зашуршали шины. Максим прильнул к окну, хотя и так знал: это она – Алена, сводная сестрица… Аж зубы от глухой ярости свело…
Отец с утра предупредил все семейство. Поставил, что называется, перед фактом. А накануне вечером Максим слышал, как они с матерью ругались. То есть большую часть разговора разобрать он не мог, как ни напрягал слух, хотя специально засел в библиотеке, примыкающей к отцовскому кабинету. Но затем градус беседы резко повысился, и кое-что удалось перехватить. Мать с надрывом причитала:
– Где это видано, чтобы внебрачную дочь привозили к законной жене и детям? Как теперь выйти в свет? Как людям на глаза показаться? Все ведь обсуждать будут. Такой стыд, такой позор!..
Отец сначала отмахивался: мол, пообсуждают и перестанут. Потом стал раздражаться, а под конец рявкнул:
– Кто бы говорил о позоре! Я же принял твоего ублюдка, усыновил, делаю для него все, что нужно, и даже больше, и ничего, живу вот как-то, не умер, терплю его выходки. И ты потерпишь.
Слово «ублюдок» больно царапнуло. Хотя пора бы привыкнуть, давно пора. Не в первый же раз он так, не во второй и даже не в десятый. Но Максим все равно заметно напрягся. Стиснул челюсти так, что выступили желваки. Взгляд серых глаз потемнел, ноздри едва заметно раздулись.
«Сука, – прошептал Максим под нос, – тупой урод!»
И, отшвырнув книгу, взятую наобум со стеллажа на случай, если кого-нибудь еще занесет в библиотеку, вскочил с кресла и стремительно вышел.
Вообще, «тупой урод» ему действительно не отец, а просто муж его матери. Максима он усыновил семнадцать лет назад, и до сих пор его распирало от собственного благородного жеста. Но Максим звал его отцом. Во-первых, уже вошло в привычку. А во‐вторых, ну как его еще называть? Отчим, что ли? Тупо. Дмитрий Николаевич? Да пошел он!.. Пусть миньоны так его зовут. И потом, говоря «отец», Максим скорее ерничал, чем говорил всерьез. Тон у него, во всяком случае, был при этом самый что ни на есть издевательский. Дмитрия Николаевича аж передергивало, что доставляло пацану искреннюю радость.
Настоящий же, биологический папаша сгинул в неизвестном направлении, даже не дождавшись появления своего отпрыска. Мать утверждала, что он погиб, но всякий раз путалась в подробностях, и Максим подозревал, что на деле все было отнюдь не так трагично-романтично.
Раньше его этот вопрос терзал, не давал покоя, а теперь, да, в общем-то, уже давно, стало плевать.
За завтраком отец-отчим объявил:
– Алену привезут сегодня вечером. После работы отправлю за ней машину. Отныне она будет членом нашей семьи, поэтому прошу всех отнестись к ней соответствующим образом.