Серый призрачный рассвет стучался в окно, пытаясь довершить начатое будильником, который благополучно был спрятан под подушку. Чтобы пресечь настойчивый нудный сигнал, зудевший под ухом, Егор накрылся одеялом с головой, повернувшись на другой бок, и снова погрузился в обволакивающий сон. В нём настойчиво пел голос, такой родной и глубокий:
– Сыночек, родненький, пора вставать, рассвет за окном. Проспишь тренировку… Вставай, милый, пробуждайся.
– Сейчас, мам… не уходи, побудь со мною ещё немного… – Егор выпростал руку из-под уютного одеяла и провёл ею, чтобы обнять родную, любимую мамулю за плечи, но… поймал только воздух. Парень откинул одеяло с головы, разлепил глаза, в недоумении оглянулся, и боль разлилась в груди.
– Мамочка, – прошептал Егор, – как же мне тебя не хватает, уф-ф-ф…
Глаз заслезился, но негоже было шестнадцатилетнему парню распускать с утра нюни. Боль, не проходящая, мучительная, уже лет семь периодически сковывала душу, тяжело было жить с мыслью о том, что никогда ласковая рука матери не проведёт по щеке, а тихий шёпот: «Сыночек мой, как же я тебя люблю», – не коснётся уха. Мама скончалась внезапно, во сне, ушла тихо совсем молодой. Как сказали врачи: «Отказало сердце». Обманули. Сердце потом отказало у всех осиротевших членов семьи: отца, Егора и Аллочки – старшей сестры. Боль от потери была чудовищной, хотелось выть от безнадежности, но надо было сдерживать чувства, чтобы стать примером для сестры, которая по-девчоночьи намного сильнее переживала трагедию. Егор научился быть старшим, хотя сестра родилась на два года раньше брата.
Дом опустел. Отец, хоть и был волевым мужиком, тружеником на заводе, но и его сразила смерть любимой супруги: на руках двое осиротевших детей, ушёл свет, согревающий уютом и теплом дом. Всё чаще отец стал искать забвения в выпивке, но так, чтобы дети не видели. Сколько раз Егор, проснувшись ночью, топал мимо кухни в туалет и видел, как родной человек спешно прячет под стол бутылку. Стеснялся сына, а у самого в глазах – тоска.