Жена Дракона
1
После недели проливных дождей на Петербург хлынуло солнце. Оно жарко горело на куполах Оптиного подворья и масляными бликами растекалось по Неве. С раннего утра над крышами и тротуарами колыхалось душное марево. Воздух прилипал к лицу, как мокрый платок. Вокруг чёрных боков ледокола “Красин” широкая река напоминала мелководье провинциального затона. В зеленоватой глубине призрачно колыхались водоросли, от воды исходил едкий огуречный запах.
Одинокий Рыболов с кирпично-красным лицом бродяги – седой, неопрятный и проспиртованный – хлестко забросил удочку. Несмотря на жару, он был в поношенном пиджаке и плотных брюках неопределённого цвета. Убедившись, что крючок с наживкой ушёл под воду, Рыболов удовлетворённо крякнул и огляделся.
На набережной в этот час не было никого, кроме него и женщины, застывшей возле парапета в странной позе – спина согнута, голова ушла в плечи. Издали она казалась сломанной пополам.
Рыболов никогда не приставал к людям с разговорами. Даже крепко выпив, он не лез к собутыльнику в рюмочной, а терпеливо ждал, чтобы тот обратился к нему первым. Но что-то в облике этой женщины настораживало и пугало, и, прокашлявшись, он негромко окликнул:
– Сударыня…
Она даже не шелохнулась. Рыболов терпеть не мог обращений «девушка» или «женщина». Они казались ему почти оскорбительными. Слово «товарищ» по отношению звучало как-то старорежимно, «госпожа» – выспренно, а к «даме» просто обязан прилагаться южный провинциальный говорок. Оставалось одно.
– Гражданка…
С этим словом женщина себя ассоциировала. Просевшие плечи дрогнули, расправляясь, как крылья, растрёпанная голова нехотя повернулась к нему. Она оказалась моложе, чем могло показаться со спины, но на простоватом лице застыло выражение такого отчаяния и муки, что вопрос костью застрял в горле Рыболова. Женщина мазнула затравленным взглядом по его лицу и быстро пошла прочь.
Дракон
Море отливало бутылочной зеленью. По неспокойной поверхности воды носились грязно-белые барашки вперемешку с водорослями, песком и щепой. Утёс упирался в низкое клокочущее небо, как ревматический старушечий палец. От пейзажа веяло скучным загробным покоем. Ни одна яркая деталь, казалось, не нарушала его суровой монотонности. И только на вершине утёса трепыхалось что-то сочное и чужеродное, словно лоскут ткани, которым древний бог-зиждитель утёр лоб, закончив сотворение неуютного жестокого мира.
На вершине утеса лежала девушка. Штормовым утром в день совершеннолетия краснолицые дородные бабы приволокли её сюда, на вершину и бросили среди камней и болезненного голубоватого мха. После ловко стреножили, как жеребёнка, расправили узорчатое платье, загоготали и заплакали вразнобой, а потом оставили. Нет, не умирать. Хуже.
Холода и жесткости скальных рёбер, как и хлёстких ударов ветра, и медных соленых брызг на лице, она почти не чувствовала. Разум, оглушенный крепкой можжевеловой настойкой и леденящим страхом, был мутнее морской воды в разгар шторма. Она ждала своей участи, потому что верить разучилась давно, а надеяться – в ту самую минуту, когда Совет выбрал очередной невестой старшую дочь слепой и выжившей из ума старухи. Когда её, обезумевшую от ужаса, волокли из избы, а в роскошное венчальное платье одновременно вцепились три пары худеньких ручонок.