I
ОТЪЕЗД СТАРЫХ ДРУЗЕЙ В МОРСКОЙ КОРПУС
Однажды осенью, когда на дворе уже пахло морозом, а в классах весело играло солнце и было тепло и уютно, ученики шестого класса, пользуясь отсутствием непришедшего учителя словесности, по обыкновению разбились на группы и, тесно прижавшись друг к другу, вели всякие разговоры.
Оживленнее других была и наиболее к себе привлекала учеников та группа, в центре которой сидели Корнев, некрасивый, с заплывшими глазками, белобрысый гимназист, и Рыльский, небольшой, чистенький, с самоуверенным лицом, с насмешливыми серыми глазами, в pince-nez на широкой тесемке, которую он то и дело небрежно закладывал за ухо.
Семенов, с простым, невыразительным лицом, весь в веснушках, в аккуратно застегнутом на все пуговицы и опрятном мундире, смотрел в упор своими упрямыми глазами на эти движения Рыльского и испытывал неприятное ощущение человека, перед которым творится что-нибудь такое, что хотя и не по нутру ему, но на что волей-неволей приходится смотреть и терпеть.
Это бессознательное выражение сказывалось во всей собранной фигуре Семенова, в его упрямом наклонении головы, в манере говорить голосом авторитетным и уверенным.
Речь шла о предстоящей войне. Корнев и Рыльский несколько раз ловко прошлись насчет Семенова и еще более раздражили его. Разговор оборвался. Корнев замолчал и, грызя, по обыкновению, ногти, бросал направо и налево рассеянные взгляды на окружавших его товарищей. Он уж несколько раз скользнул взглядом по фигуре Семенова и наконец проговорил, обращаясь к нему:
– Если б и не знал я, что отец твой военный, то можно угадать это по твоей осанке.
Семенов удовлетворенно, но в то же время выжидательно оправился, и лицо его приняло еще более официальное и важное выражение.
– Полковник? – спросил Корнев.
Семенов кивнул головой.
– Я видел его… Денщиков бьет?
– Если виноват, спуску не даст.
– Вот этак, – сказал Корнев и, скорчив свирепую физиономию, идиотски скосив глаза, сунул кулаком в воздух.
Все рассмеялись.
– Ты, конечно, тоже будешь военный? – спросил Рыльский.
– Об этом еще рано теперь говорить, – ответил, еще более надувшись, Семенов.
– Дело тятькино, – рассмеялся Рыльский.
Семенов злобно покосился на него и сдержанно ответил:
– Что ж делать? настолько еще не развит, что признаю власть отца.
– Понятно, – с комичной серьезностью поддержал его Рыльский и опять рассмеялся.
– Настолько глуп, что в бога верю… Терпеть не могу поляков за их чванливое нахальство.
– Это к прежнему счету, – продолжал тем же тоном Рыльский, – немцев не терплю за их возмутительное высокомерие, французов – за их пустое легкомыслие…
– Собственно, это очень характерно, – вмешался Корнев, – ты, значит, все нации, кроме русской, не любишь?
– Вовсе нет.
– Ну, кого же ты любишь?
Семенов подумал.
– Испанцев, – ответил он.
– Ты видел хоть одного испанца? – спросил Корнев так, что все рассмеялись.
– Я и Америки не видел… По-твоему, значит, чего не видел, о том и говорить нельзя?
– Ну хорошо, за что ты, собственно, испанцев любишь?
– За бой быков, – заговорил Рыльский, – за учреждение ордена иезуитов…
– Иезуиты уж это ваше польское дело… По-моему, каждый поляк иезуит.
– По-моему? – вспыхнул Рыльский. – А по-моему, ты самодовольная свинья, которая вместо того, чтоб думать, гордишься тем, что думать не хочешь.