Осень робко подбирается к городу. Остужает исподволь ночной ветер, темнее закрашивает ночное небо. Запах осени терпкий, как духи старой дамы, суховатый и жёсткий, охлаждает ноздри по утрам. Почему запахи в городе сильнее чувствуешь по утрам?
Моя жизнь изменилась. Я сама изменилась. Я думала, что перемены наступили, когда в Венеции я узнала, что жду ребёнка. Я ошиблась.
Настоящие перемены наступили теперь. Приходить в себя в реанимации роддома было странно, как погружали в наркоз, я не помню, я не помню, потеряла ли я сознание до этого или до операционной дошла сама. Сначала запах хлорки, потом звуки – приглушённый разговор медсестёр на посту, лёгкое постукивание ветки дерева по стеклу, будто кто-то просит впустить…
И ощущение тела другое, не то, что было когда я ещё чувствовала его, а сейчас я не чувствую почти моего тела. Может быть, его уже нет у меня? Может быть, я умерла и поэтому ничего не чувствую?
Но нет. Нет, я дышу! Я чувствую запахи и слышу, значит, я жива! И свет сквозь веки я вижу, светло. День или яркие лампы, но свет. Я открыла глаза. Сначала только сквозь ресницы я увидела светло-зелёные стены, белый потолок.
Я лежу на спине, и я не задыхаюсь… страх, будто ударил в грудь: ребёнок, нет ребёнка, где ребёнок?! Я резко села, но зрение погасло сразу, и резанула боль через живот, накатила такая тошнота, что я со стоном повалилась опять на кровать.
Голос появился возле меня:
– Куда?! Куда ты, куда спешишь, лежи ещё, пять утра, что скачешь-то? – к моим плечам прикасаются чьи-то руки. – Тошнит? Ну-ну, это от наркоза, пройдёт, вот полотенце, – к губам мне прижимают жестковатую ткань, тоже пахнущую хлоркой. И еще несколько мгновений я не чувствую ничего, кроме выворачивающей рвоты.
– А… ребёнок… мой…мой ребёнок… – у меня дрогнул голос, будто разом высушило горло, но я должна знать! – Где мой сын? – наконец договариваю я, ещё не вижу толком лица медсестры, что стоит возле.
Но её голос улыбается:
– Хороший ребёночек, принесут скоро, не волнуйся, – мягко говорит она, – а теперь тобой займусь, ты лежи пока.
Я смотрю на капельницу, там кровь в плоском пакете, как Игорю капали, помнится, так я и узнала его группу крови, между прочим, и ещё большая бутылка с прозрачной жидкостью.
Солнце ярко светит в окна пустой реанимации, здесь только я. Но скоро привезли ещё одну женщину из операционной, тоже кесарево сделали. Она спит, ещё долго будет спать, меня уже в палату переведут отсюда, надеюсь.
Я снова закрыла глаза. Дремота овладевает мной, но неглубокая и ненадолго. Я услышала шаги по коридору и открыла глаза. Несут моего ребёнка! На руке привычным, отработанным годами, жестом, сестра принесла мой дорогой свёрток в голубом одеяльце. Я села, но уже не так резко и не так прямо, чтобы не потерять снова силы. Глядя во все глаза, я взяла моего мальчика. Боже мой, какой красивый, какой чудесный малыш…
– Какой маленький! – невольно воскликнула я, любуясь его совершенным личиком.
Но сестра хмыкнула снисходительно:
– Да не маленький, хороший, 3500, доносила бы, все три восемьсот было бы, не меньше, а то четыре с лишком. Муж здоровый, небось, сама-то худенькая – без улыбки сказала детская сестра. – Хватит любоваться, грудь дай ему, не видишь, голодный?