⇚ На страницу книги

Читать День перевивки

Шрифт
Интервал

Памяти Фазиля Искандера посвящается

1

Мышонок был последыш. Старуха-мышь отчаянным усилием увядающей плоти выдавила его, наконец, из измученного родами чрева и затихла: то ли обессилела, то ли умерла.

К положенному сроку он не дотянул до весовой нормы – наверно, сломалось что-то в организме, – и его отсадили к нестандарту. Чтобы мыши-переростки не поели недорослей, их держали в разных клетках. Впрочем, судьба тех и других была одинаковой: раз в месяц их отдавали в зоопарк на съедение питону.

Разумеется, бесплатно.

2

Утром виварий, по обыкновению, открывала толстуха Ольга. Облачившись в толстый синий халат и сунув отекшие ноги в растоптанные шлепанцы, она привычно принималась за уборку.

Первыми чистились мышиные комнаты. Ольга снимала клетку за клеткой со стеллажей и, ловко подхватывая зверьков за хвостики, перекидывала их в большой пластмассовый таз. Пропахшие мочой, грязные с ночи клетки она складывала возле ржавой раковины.

Разбуженные включенным светом и Ольгиной возней, мыши из дальних от мойки стеллажей быстро просыпались, блаженно потягивались и принимались за утренний туалет, энергично вычесываясь и потирая розоватыми лапками остроконечные мордашки. Ольгино появление означало, что день будет как всегда, а значит – не хуже, чем вчера, и это вселяло уверенность и оптимизм.

Строго говоря, Ольга не была штатной уборщицей. Много лет назад после университета ее – краснодипломницу – распределили в фармлабораторию академического института. В ту пору она была молода и вполне ничего собой. Хотя Базедова болезнь уже вовсю хозяйничала в ее теле, признаки недуга угадывались только по заторможенности реакции на происходящее и недостатку живости ума. Однако именно это и раздражало сотрудников – все-таки НИИ! – и, стараясь отделаться, ее передавали «с рук на руки», пока не осталось ни одного человека, согласного взять ее в помощницы. Замаячило профнепригодностью и увольнением.

Готовясь к худшему, Ольга вошла в назначенный час к заведующему лабораторией. Удовлетворенно прихлебывая утренний – самый вкусный – кофе и смакуя каждый глоток дымящегося напитка, профессор как раз обсуждал с женой по телефону список приглашенных на предстоящий юбилей – свое 65-летие. Гостей ожидалось изрядно, и все немалого ранга. Профессор пребывал в зените профессионального признания, которое так импозантно, вопреки (а может, благодаря) возрасту, дополнялось преуспеянием телесно-физическим. Худощаво-подтянутый, не по-стариковски статный и широкоплечий, он все еще привлекал вороватые женские взоры.

По природе человек незлой, профессор ненавидел принимать решения, которые привносили огорчения в жизнь других людей. Не столько из-за любви к ближним и дальним, сколько из благоволения себе: каждое подобное решение грозило уродливо исказить зеркальную гладь внутреннего равновесия. “Leben und leben lassen” – «Живи и давай жить» – этот девиз, прочитанный им когда-то на гербе славного города Вена, вполне соответствовал его мироощущению.

Глядя на эту неопрятно-рыхлую молодую женщину с отекшим лицом и круглыми, на выкате, глазами, профессор поймал себя на мысли, что испытывает нечто вроде неудобства, неловкости за свое столь изобильное благополучие. Эта неловкость еще более усиливала раздражение по поводу очевидной необходимости предстоящего увольнения.