Вчерашнее рабочее утро легко встроилось в бесконечную осеннюю череду дней без солнца и тепла. Его разрезал телефонный звонок одного из тех самых любимых людей, которые раздаривают жизнь одним лишь звуком своего голоса. Бодрый голос Игоря Лебеденко вернул что-то очень важное в этот день:
– Анютка-Анютка! Слушай, мама Марины Ретинской хочет отдать старое пианино. Я подумал, может, ты захочешь его взять, позвони ей…
Мы с Мариной договорились на сегодня, закончив короткий диалог словами: «Это хороший дореволюционный инструмент, и никто из нас давно на нем не играет».
Маленькое электрическое пианино с наушниками, которое поселилось в коридоре квартиры на Гагаринском три года назад, было удобным и правильным. Примерно так же, как в старых квартирах Москвы иногда странным образом заводятся маленькие электрические самовары, выживая своих длиннотрубых медных пращуров из кладовок.
Когда-то в этой квартире жил его старый деревянный пращур по имени August Forster. Мой прадед подарил его моей бабушке после войны, и Forster кочевал с Бабулей и Дедом из квартиры в квартиру. Forster пережил прадеда, и на его пюпитре мне выставляли вальсы Шопена, которые в детстве не приносили ничего, кроме огорчения: Третий, Седьмой и Десятый мне никогда не давались. И однажды я опозорилась перед нашим дальним родственником Мишей Кржижановским, потому что вальсы громко не удались при семейном прослушивании.
Через много лет не стало Бабули, и за настройкой нашего старого Forster’а мы почти перестали следить. В жизни поселилась суета и много важных дел вперемешку между домом и работой.
Однажды Дед, деловито бегущий за дешевым кефиром по пешеходному переходу на Пречистенке, не разошелся с троллейбусом. Так к череде важных дел прибавилось самое важное дело: Деду пришлось ампутировать одну стопу, пересаженный с бедра лоскут не прижился, а культя нагноилась. Деда одели в памперсы, и он почти все время спал. Однажды лечащий врач осторожно начал разговор:
– Вы сами врач и понимаете, что в девяносто пять лет его шансы невелики. А умирать лучше дома.