Я помню старый дом в Перловке —
пять соток сад, пять тысяч бед,
меж двух осинок две верёвки
и однодверный туалет.
Скамья под яблоней корявой,
овчарка грустная Рубин
и поздней осени кораллы
двух шатких, тоненьких рябин.
Я помню, как легко парили
над домом пух, молитвы, дым,
как пахли бабкины перины
и деда стёртые тфилин.
Я помню скатерть в светлых пятнах,
что, взвив крахмальные крыла,
ложилась в каждую из пятниц
на круг огромного стола.
И зажигала бабка свечи,
и затихал усталый сад,
и в дверь распахнутую вечер
вплывал с царицею Шабат.
Мой дед садился в кресло; справа —
садились важные дядья,
а слева – тётушки с оравой
шумливых чад своих, и я.
Красны, как спелая малина,
в сторонке бабка с мамой ждут,
когда окончится молитва,
когда их с пищей призовут.
И вот великий миг еврея —
нам и вздохнуть разрешено,
и пригубить, благоговея,
благословенное вино.
А фаршированная рыба
Уже в тарелках… Что за вкус!
И даже дед мой, неулыба,
смеясь, пощипывает ус.
И… тишина, восторга паче,
Когда слова отбросив прочь,
от чувства сладостного плачет
изголодавшаяся плоть.
За рыбой вкатывались «латки»,
и с ними – Боже! – сам барон:
в медалях жира, светлый, сладкий
куриный бабушкин бульон.
Чуть отдохнув, мы тёти Цили
(А вы не пробовали? Нет?!)
вкушали знаменитый цимес,
А это вам не винегрет!
Наш цимес – это смесь моркови,
любви, восторга и огня.
Поверьте, что его готовить
могла лишь тётушка моя.
Мы разговариваем плавно,
отрешены от буден, бед,
у нас сегодня вечер главный,
у нас – Суббота, мы и дед.
Мой дед… Наш дед…
Смешные крошки,
как птички, в белой бороде.
Наш дед не ведал эту пошлость
Как доставать, почём и где.
Наш дед парил, красив и важен,
в мирах, где правил Авраам.
Я не уверен, знал ли даже
он внуков всех по именам.
Мой дед парил – он правил Седер,
он вторил Господу, пока
неутолённою беседой
из деда жизнь не утекла…
И он ушёл, себя развеяв
по нашим душам…
Двадцать лет
я был немножечко евреем,
лишь потому, что жив был дед.