Памяти Владислава Шпильмана, благодаря биографии которого была написана эта история.
Звуки старого расстроенного рояля неуместно торжественно окутывали пространство вокруг пианиста.
Он играл слишком громко, играл так, как никогда ещё не получалось до этого: быстро, рвано, неладно и шумно. Клавиши не слушались его дрожащих худых пальцев, отросшие ногти мешали попадать верно. Всё валилось из рук, выходило совсем не то, что должно было получиться, но пианист упрямо играл, хмуря чёрные узкие брови, кусая бледные, потрескавшиеся от мороза губы.
Музыка, нет, подобие мелодии, скоблила уши, вырывалась из-под клавиш волной скрипа, как будто музыки и не было вовсе, лишь её искажённое подобие, больное, как сам пианист. И он сам был не слишком уверен, что поступает правильно, что эта музыка – лучший из всех возможных вариантов, но не позволял себе остановиться. Если начал что-либо – закончи, доведи до конца.
Пианист не чувствовал тяги к этой музыке. Она была такой же пустой, каким сейчас оказался он сам. Вся его жизнь свелась к одному исходу: играть, пока не закончатся налёты, пока бомбы одна за другой не упадут на его укрытие, пока его жалкое существование где-то на окраине разрушенной войной Польши не прервётся. Пианист просто играл, чтобы скоротать часы. Он не помнил, чьё это было произведение, он не знал, существует ли такое вообще. Просто хотелось забыться. Хотя бы на секунду не слышать крики людей, умирающих совсем рядом, хотя бы на миг закрыть глаза и не увидеть под опущенными веками взрывы, самолёты, колючую проволоку.
Он не хотел видеть ничего из этого. Никогда.
Когда пальцы отказались слушаться его из-за колючего холода, пробирающегося прямо под кожу острыми иглами, когда затихли звуки сирен, замолчал старый расстроенный рояль, замолчал и пианист.
– Es war nicht so majestätisch, wie ich es wünschte1, – услышали его уши, и он замер, чувствуя, как новая порция ледяных иголок скользит и осыпается по его позвоночнику.
Не оборачиваясь, пианист медленно сжался в размерах, как будто защищаясь от невидимого нападающего, его руки сползли с клавиш на колени, пальцы сразу вцепились в рваные штанины. Губы дрогнули. Теперь конец совсем близок…
Голос позади него спокойно спросил:
– Wie ist dein name?2
Пианист шумно втянул носом спёртый воздух, пропитанный пылью и затхлостью, потом хрипло произнёс, с трудом разлепляя дрожащие от страха губы:
– Joseph.
– Sind Sie ein Pianist?3 – Голос как будто приблизился, заставляя пианиста дрожать в лихорадке. Спиной музыкант ощутил улыбку на губах того, кто был прямо за ним.
– Ja, Herr, ich bin ein Pianist.4 – Язык с трудом ворочался во рту, пересохшем и непослушном теперь, но Йозеф пытался собрать всё своё мужество, чтобы не запаниковать.