В Минске поезд стоял сорок минут. Мой сосед по купе – высокий, седоватый подполковник медицины – предложил пройтись по привокзальной улице. Мы прошли два квартала и, оказавшись в небольшом сквере, сели на скамейку.
Был пасмурный октябрьский день.
– Вы позволите? – произнес вежливо и отчетливо пожилой человек в серой шляпе и зеленоватом плаще. Он остановился в двух шагах от скамьи. Я узнал пассажира из соседнего вагона. Он ехал с какой-то компанией, но, насколько я мог заметить, держался обособленно. Запомнилась его привычка на каждой станции подолгу стоять на платформе и внимательно разглядывать здание вокзала.
– Прошу… – Подполковник подвинулся, освобождая место.
– Я интурист. Рихард Копф, – представился незнакомец и сел. Мы назвали себя, и с минуту тянулось молчание.
– Вы есть офицер, – вдруг обратился к моему соседу немец. – Вы будете понимать. Я имел унглюк… д’хайст, несчастье уже быть здесь. Когда я был зольдат… нет, сольдатом. Так.
– Что-нибудь помните? – сухо спросил подполковник.
– Только это, – Копф коротким жестом сухого длинного пальца показал на красную башню костела. Он неловко полез в карман и вынул завернутый в газету снимок. На снимке был костел среди развалин.
– Знакомо, – сказал подполковник. – Действительно, не забыть.
Обрывок газеты упал на мой ботинок. Я увидел угол кинорекламы со скрюченной рукой, которая тянулась к цветку. Выше виднелся конец какого-то слова, набранного готическими буквами: «…lweis».
Под рекламой была напечатана заметка, Совсем маленькая, в несколько строк петита. С трудом разбирая немецкие фразы, я понял, что речь идет о случае в западногерманском городке.
Немец заметил, что я читаю заметку.
– Да, это грустно. Я немного узнал это раньше, – тихо сказал он. – Я имею знакомый аптекарь. Я его спас от гестапо. Он есть юде, еврей. Не совсем давно он сказал мне про то, что вы прочитал сейчас.
– В чем дело? – поинтересовался подполковник.
– Разберете? – Я протянул ему обрывок. – Такая вот невеселая информация.
– Альтер… д’хайст, старик был очень огорчен, – вдруг сказал Копф. – Как будто даже не стал иметь ум.
– Закономерно, – жестко произнес подполковник и уронил листок. – Я имею в виду этот случай.
Немец не слышал и продолжал:
– Старик все время сказал… нет, говорил: «Он даже не хотел быть красный»…
– Кто не хотел? – спросил я.
– Я расскажу.
Он стал говорить глуховатым голосом, и, слушая ломаные фразы, я вдруг отчетливо представил узкий мощеный двор и мальчишку, с обидой крикнувшего приятелям, что ему надоела такая игра.
– Я больше не хочу быть «красным», – сказал Вилли. – В его синих глазах накапливались слезы. Франц поморщился от досады: опять не кто-нибудь, а именно его братишка все портил.
Отто вытащил из кармана пластмассовый браунинг и подбросил его на ладони. Потом он сел на ящик из-под сигарет и спросил:
– Какое вы имя носите, пленный? – Он еще надеялся, что Вилли согласится продолжать игру.
– Каждый раз меня делают «красным», – снова сказал Вилли.
– В прошлый четверг «красным» был я! – крикнул Отто, – Что ты хнычешь? Я тоже был «красным».
Отто врал, но понимал, что уличить его нельзя, каждый день мальчишки занимались одной и той же игрой, и все запомнить было трудно.
Вилли молчал и быстро хлопал ресницами, чтобы стряхнуть слезы.