Виктор Борисович Шкловский
О солнце, цветах и любви
(Это вымысел, а не воспоминание)
Электрические лампы горели над ненужными уже афишами: все билеты были проданы.
Из дверей вышел красивый человек: высокий черный цилиндр, черная трость в руке, яркое желтое кашне, и на лице брови, как будто нарисованные.
Около дверей театра было пусто: там, в театре, диспут еще продолжался.
Человек в цилиндре посмотрел на знакомый Головинский проспект.
Март месяц. Уже тепло, но деревья еще голы.
Освещены окна ресторана «Ориант»; в свете окон ресторана продавцы торгуют фиалками.
Чистильщики сапог, сидя перед красными креслами, стучат щетками по ящикам; над креслами балдахины с фестонами.
Чистят здесь сапоги так, как будто зажигают иллюминацию.
Под горою, подняв купола, украшенные черными и белыми шашками, стоял собор. Еще дальше на гору медленно, как дворник с вязанкой дров по черной лестнице, лез, мимо церкви с граненой главкой, маленький вагончик фуникулера.
Человек в цилиндре шел широкой походкой.
Из подворотен пахло жареными каштанами. Около лотков горели керосиновые лампы.
По улице гуляли, шумели, блестели улыбками, ботинками, платьями, мундирами.
Проезжали фаэтоны, запряженные парами в масть подобранных лошадей. Извозчики в армяках с яркими пуговицами и в маленьких цилиндрах правили лошадьми с такой торжественностью, какой в Москве Аполлон правит четверкой лошадей на фронтоне Большого театра, и тоже блестели.
Горело желтым светом электричество.
Город был зажат в ладони гор; между ладонями бежала Кура.
Старая крепость Нарикала с башнями, похожими на перья, соколом прицепилась к верху скалы.
У караван-сарая – Эриванская площадь, знакомые часы над Думой. Знакомые сквозные трамваи идут к фуникулеру.
Внизу, в подвалах, входы духанов.
Оттуда негромкая песня.
Он спустился.
Духан был весь расписан портретами, рисунками. Шекспир рядом с царем Давидом написан на стенке и смотрит на Пушкина. Руставели рядом с Грибоедовым. Девушка в розовом платье протянула руку, к руке прицепился голубой какаду с подшибленным крылом. Сзади раковина открытой сцены.
За длинным столом в глубине духана сидели люди. В духане горели лампы.
Но пир шел большой: в эту ночь на стол поставили еще свечи.
Бычьи лопатки, хорошо сваренные, лежали в облаках пара на больших блюдах, рядом с шашлыками на шампурах, пестрели гранаты, яблоки, индюшка и поросенок, покрытый яичным желтком и обжаренный, и тарелки с темно-зелеными пахучими травами.
Все это повторялось на стенах росписью.
За столом сидели мужчины в блузах, в чохах – черных, каштановых, с серебряными и черными поясами, в пиджаках.
Был пир на полупире. Все говорили спокойно, наслаждаясь, что ночь еще длинна, и тем, что это уже не первая ночь великого пира.
Человек сел в стороне, снял цилиндр, поставил рядом с собою.
Лицо вышло из тени полей; оно красиво, большеротое, большеглазое.
Один из сидящих за столом встал, взял салфетку, выслушал заказ.
– Вино из Багдада!
– Умное вино заказываешь, друг! – сказал официант.
За столом говорили, пели.
Во главе стола сидел бледный, усталый, еще нестарый человек, лицо которого как бы делилось надвое черными сросшимися бровями.
Он сказал что-то соседу. Сосед-толстяк встал, поправил серебряный пояс на большом животе и подошел к посетителю.