Лёшка вновь сидел за столом и вспоминал, как полгода назад выйдя из тюрьмы, беседовал с матерью. Сначала она долго молчала, поджав тонкие губы, тревожно глядела на него, словно боялась заново потерять сына. Алексей много курил, сильно кашлял. Мельком взглянув на мать, он сказал грубым охрипшим голосом:
– Ты что? Вернулся ведь. Забудь…
– Куда теперь? – робко спросила Валентина Никитична, чувствуя, как начинает терять силы, уж слишком долго держала себя в напряжении.
– Не знаю. Может назад, сантехником…
– Отдохни немного, – с трудом сдерживая слёзы, проговорила она. – Приглядись к нашей жизни.
Алексей поднялся, прошёл по комнате, низко опустив бритую голову. Посмотрел на пожелтевшие от табака ногти.
– Я уже пригляделся, – пробурчал он. – Два года… Многие за спекуляцию по пять лет… А теперь, вон… На каждом углу торгуют…
– Всё меняется, Лёшенька! Ты уж на людей—то шибко не серчай. Времена нынче другие. Люди не виноваты. Дружок твой, Алька, с толку тебя сбил. Зачем тебе понадобилось в чужую квартиру лезть? Добра не нажил. Жизнь искалечил…
– Проехали уже… Что было, того не вернёшь. Новую жизнь начну.
– Ох, сможешь ли? – усомнилась мать. – Жениться тебе надо. Семью бы завёл. Я бы внучат нянчила.
– Кто ж за меня пойдёт? – огрызнулся Лёшка. – По улице иду, народ в стороны шарахается. Ничего. Я там времени зря не терял. Кое—чему надоумили. Голодать не будем…
– Боюсь я, сынок. Один ты у меня остался.
Валентина Никитична почти выкрикнула эти слова и, вдруг, её резкий голос перешёл в какое—то захлёбывающее рыдание.
– Ну, хватит канючить, – озлобился Лёшка. – Без тебя тошно…
– Прости, сынок, не каменная. Душа болит… – утирая слёзы краем кухонного полотенца, сказала она и тут же добавила: – Сходил бы к брату на могилку. Помянул бы…
Алексей сразу остыл, помрачнел.
– Кто Сашку порешил? – спросил он, разливая по рюмкам спиртное. – В прокуратуре что сказали?
– А что они скажут, Лешенька? Ничего не сказали. Твердят, что пьяный он, с электрички выпал. Сама на опознание ходила. Следователь спросил, смогу ли выдержать, если он сына покажет? А я ничего, выдержала… Головку—то ему здорово покалечило. Половину лица, как бритвой… Да я мать… Сразу признала Сашеньку. Я ведь каждую родинку на вашем теле знаю. Ох, горюшко, горюшко… За что мне участь такая?
Лёшка впервые с сожалением посмотрел на мать. Она заметно постарела и теперь выглядела намного старше своих лет. Лицо, когда—то чистое, нежное, теперь вдоль и поперёк было испещрено морщинами. Глаза потеряли былой блеск и, даже когда она улыбалась, всё равно оставались печальными. От пышных каштановых волос осталась лишь жидкая поседевшая прядь.
Валентина Никитична положила полотенце на спинку стула, потом взяла рюмку.
– Давай помянем старшенького, – взволнованно предложила она. – Земля ему пухом.
Алексей выпил, подал матери кусочек солёного огурца.
– Раньше, помню, ни грамма в рот не брала, – проговорил он, заметив как, поморщившись, она поставила на стол пустую рюмку.
– Горюшко, сынок, заставляет. Горит всё внутри. За Саньку обидно, да за тебя, непутёвого, постоянно тревожусь.
– За меня будь спокойна. Выкручусь… Баланду больше жрать не буду…