Мое детство прошло под фабричным забором швейного производства в Подмосковье. Периметр железобетонной ограды начинался сразу за дворами поселка и уходил вдоль реки, куда ручьями текли фабричные нечистоты. Это было место, полное загадок и тайн. Вечерами оно притягивало местных мальчишек, изнывающих от безделья. Это было наше место. Взрослые редко ходили вдоль забора, поэтому все детские эксперименты – от переплавки свинца до первых неумелых попыток токсикомании – происходили именно там.
Наш поселок в 90-х годах представлял собой тоскливое зрелище. Старые, облезлые двухэтажки, пара магазинов и пешеходный мост на другой берег. После распада Союза и закрытия фабрики взрослые с трудом привыкали к новому порядку жизни (или, лучше сказать, его полному отсутствию). Одни из последних сил пытались заработать, другие пили, третьи – что чаще – делали и то, и другое. Мы были предоставлены сами себе: родители смутно представляли, чем мы живем и где пропадаем.
Мы лазили по заброшенным стройкам и бегали по крышам гаражей. Собирали бутылки, иногда ходили на заправку мыть машины, получая деньги не столько за работу, сколько за свой жалкий вид. Как-то раз мы наткнулись на труп женщины в овраге. Вернее, его нашли соседские ребята и раскрывали «секрет» в обмен на всякую мальчишескую мелочь – вкладыши, ножики и крепкие ровные палки для «банок». Тогда за три дня, прежде чем менты забрали тело, в этом овраге побывало больше пацанов, чем в краеведческом музее в летние каникулы.
Сейчас, будучи взрослым, я допускаю, что это было не вполне нормально: лазить черт-те где, ломать руки и дышать клеем. Сегодня, когда даже 14-летних лбов могут поставить на учет за гулянки после полуночи, это выглядит чем-то из ряда вон выходящим. Но тогда так жили все, и это казалось обычной жизнью простого мальчишки. В конце концов, вспоминая, сколько малолетних токсикоманов шаталось по трем вокзалам в те годы, думаю, у нас все еще было неплохо.
Мне никогда не хотелось домой.
Дома ждали бесконечные крики и ругань, почти каждый день отец безбожно пил. Мать терпела, объясняя, что нам некуда идти, хотя сейчас я понимаю: в глубине души домашняя тирания, корни которой росли из ее собственного детства, была для нее нормой отношений. Между тем деда по материнской линии я не знал. История его жизни была закрытой темой, а фактические события походили на криминальную сводку: попытался похитить дочь, порезал бабку и повесился на дереве у порога дома. По правде говоря, в нашей семье вообще не было принято подолгу разговаривать и уж тем более говорить о личном. У нас не было ужинов или походов в кино, а общие мероприятия ограничивались поездками на Черкизовский рынок.
Яркий момент нашего семейного воссоединения наступал ближе к полуночи, когда пьяный отец отключался за кухонным столом. Я предпочитал дожидаться этого события в дальнем углу квартиры, чтобы случайно не попасть под горячую руку и не оказаться заложником педагогических практик, наступающих у него после второго стакана.