Глядя в зеркало в течение дня, я обращаю внимание на своё поросшее кустарником угрюмое лицо – в этом колючем шиповнике в поисках плодов запуталась не одна райская птица, в конце концов улетевшая с окровавленными крыльями восвояси. Я гляжу на целый стог вьющихся волос – их так много, что я иногда невольно ассоциирую себя с Самсоном, боящимся вместе с ними потерять и свою силу. Я окидываю взором себя с ног до головы и не могу поверить, что эта хмурая туча всё ещё способна нести саму себя среди людей, не расточая капельки-слова.
Тяжёлым, как камень, чувствую я себя; нечто невысказанное, отягощающее моё существование бродит со мной за руку, а мне бы хотелось быть лёгким, освобождённым, парящим, одним словом, – кружевным облаком, плывущим по безмятежному небу. Кто из грозовой, полной слов-капель тучи превратился в еле уловимое, бесформенное, творческое облачко, тому доступно это чувство лёгкости, даруемое освобождением от собственных слов.
Пусть они бурными потоками бегут по крышам, остаются каплями на листиках и, конечно же, уходят и впитываются почвой. Осознание того, что в этой почве однажды буду покоиться и я, что в моей бороде-кустарнике запутаются земляные черви, а не райские птицы; что всё сырое, грязное, подземное совьёт гнездо на моей голове-одуванчике – всё это заставляет меня снова и снова коллекционировать слова-капельки, наполняться ими, чернеть, страдать от их тяжести, отбирать самые переливающиеся на солнце, а порой и совершать чудеса – отливать прохладные снежинки и, наконец, художественно орошать всё вокруг. Я пишу, чтобы стать хотя бы на мгновение счастливым; я пишу, чтобы перед лицом смерти утвердить естество Жизни.
На развалинах старого дома скапливается пылью эстетика декаданса, ушедшая эпоха досыпает в полуразрушенной кровати, а её умершие хозяева донашивают некогда новую, но теперь уже потрёпанную и покрывшуюся мхом обувь. Из окон тоскливо глядит продуваемое всеми ветрами одиночество, на чердаке шепчется ушедшее знание – это шелест страниц, которые прочитают теперь только земляные черви. В шкафу болтается, будто повешенная на рее времени, осуждённая им на смерть ветхая одежда, а в сердце художника жизни болтается тяжёлая надежда: когда-нибудь кто-нибудь вдохновится эстетикой смерти, чтобы на её руинах воздвигнуть эстетику жизни – картину, музыкальную композицию или, быть может, хотя бы четверостишие. Дождь обливает горькими слезами горящий дом и его поджигателя: в моё время вдохновляются эстетикой смерти, чтобы на её руинах воздвигнуть эстетику