Читать Самодержавие в истории России

В 1913 г. Россия отметила 300-летие Дома Романовых, избрание на престол Михаила Федоровича, – первого царя из династии Романовых. Этим актом Земский собор как бы подводил черту и под Смутным временем.

Но еще более страшная смута, двери которой открыла Первая мировая война, уничтожила и Российскую империю, и августейшее семейство. Эта смута, победителями из которой вышли большевики, наложила свой отпечаток на все XX столетие. Завершавшее его десятилетие было отмечено обвалом 1991 г., взвихрившим публицистические и научные страсти. Острые дискуссии в средствах массовой информации и в академической среде по многим вопросам отечественной истории, в том числе и по монаршим персоналиям, это, в сущности, неизбывная полемика о перспективах развития России.

И в историческую науку 1991 год принес разительные перемены. Нет наваждения былой идеологии, нет табу ни на одну тему, доступными стали практически все архивы, и – никаких препон к сотрудничеству с зарубежными коллегами. Известный историк Б.М. Миронов пишет, что в настоящее время стена между западной и отечественной историографией быстро разрушается, если уже не разрушилась вовсе, что формируется сообщество историков-русистов не только всероссийского, но и мирового масштаба, это нормально для эпохи глобализации. С ним вполне солидарна проф. М. Перри (Великобритания), авторитетно свидетельствующая, что на развитие зарубежной историографии, в том числе и допетровской России, самое серьезное влияние оказал обвал Советского Союза, знаменовавший конец марксистских подходов к изучению истории. Новые подходы и западных, и российских специалистов к изучению истории настолько сблизили позиции ученых, что, полагает М. Перри, с 1990-х годов можно даже говорить об определенной степени конвергенции между российской и западной историографией допетровского времени. И не только того времени, это свойственно и исследованиям истории России в целом.

Научное сообщество переосмысливает российскую историю. На языке нового историографического времени. Формационная теория «слиняла», как «выцвел» и ее антипод – «тоталитарная модель». И хотя доминирующей теории, парадигмы вроде бы нет ни у отечественных, ни у зарубежных историков, это как бы компенсируется обращением к циклической теории и к теории модернизации, к наследию западников, славянофилов, евразийцев и т.д., использованием междисциплинарного подхода, освоением «новой культурной истории», которая применяется универсально, в том числе и в исследованиях по политической истории.

Главное в этом новшестве – внимание к культурному контексту поведения человека, преимущественный анализ культурных форм (символов, ритуалов, дискурсов и т.п.) и понимание в духе постструктурализма того, как язык порождает новые знания, давая иной смысл тому, что мы понимаем как реальность. Обращение ученых к «новой культурной истории», к экспериментам с лингвистикой, «нарративом» и «дискурсом», к идеям постмодернизма, в 1990-х годах стало, можно сказать, массовым явлением в исторической науке, хотя у постмодернизма и его идей есть и откровенные противники.

Неудивительно, что история российского самодержавия, которая изучается теперь в свете этих новаций, во многом уже представляется не так как прежде. Теперь считается, что оно постепенно эволюционировало, дрейфовало под сень закона, к гражданскому обществу, несмотря на централизацию государственного управления и быстрый рост бюрократии. Причем абсолютизм был инициативным, гибким и не слишком конфронтационным. И всей полнотой своей власти практически не располагал: часть ее была у местного самоуправления, часть – у высших государственных органов, в которых нередко погоду делали представители тех или иных семейных кланов. И воздействовал монарх на своих подданных часто ритуалами и репрезентациями. И дело модернизации страны продвигал прежде всего венценосец, высшая государственная власть. И вполне успешно. Современные историки в большинстве своем рассматривают Россию второй половины XVIII – начала ХХ в. как члена европейской семьи. По крайней мере гершенкроновские сентенции о сугубой отсталости России – это уже вчерашний день историографии.