Читать По существу. Избранные шестистишия 2015–2017 годов

Шрифт

Интервал

* * *

Контуры миропорядка

рабинович поёт
и поёт
и ещё поёт
и ещё вот это поёт
из этого складывается мненье моё
и несомненье моё

Более сотни стихотворений, вошедших в новую книгу Дарьи Суховей, объединены формальным признаком: шесть строк в каждом. По многим другим параметрам – метрике, использованным приемам – тексты невероятно разнятся. И тем не менее, они как будто сопричастны одному проекту: каждая из этих поэтических зарисовок по-своему, в собственном ритме, с характерной лишь для нее степенью детализации и обобщения, выхватывает нечто из картины происходящего вокруг. Это концептуальный проект, границы которого не укладываются в рамки изданного сборника, но, подобно мондриановским решеткам, создают иллюзию возможности бесконечного расширения, прирастания по хэштегу #шестисти, с которым автор публикует тексты на своей странице в Facebook.

Аналогия с живописью в случае Суховей не кажется особенно уместной. Ее стихи с многочисленными цитатами то из Пригова, то из Мандельштама, отсылками к поэтам-лианозовцам, мастерам комбинаторной поэзии и так далее, – они, казалось бы, всецело принадлежат полю литературы, не пытаясь заступить на сопредельные территории других видов искусства. В содержательном плане стихи Суховей практически лишены визуальных коннотаций. Если речь в одном из них речь заходит о «художниках и всяких там художниках», которые «создают картины и картины тоже», то исключительно в порядке языковых игр. И если в другом «шестисти» оказывается «горизонт завален», то для уплотнения текстуальности. Собственно, Суховей напрямую говорит о приоритете вербального перед визуальным: «художник пытается / но чистый лист получается» (а связано это с тем, что предмет изображения – отсутствие, нехватка). И все же не могу не отметить одну – субъективную и хронологически не принадлежащую сегодняшнему дню – ассоциацию с суховеевскими шестистишиями: это работы Михаила Рогинского (1931–2004).

Речь не о ранних шестидесятнических вещах вроде «Красной двери» (1965), «Стене с розеткой» (1965), живописных фрагментах кафельной плитки, утюгах и примусах – характерных и узнаваемых «портретах вещей», по выражению[1] Александры Обуховой, «безмолвно свидетельствующих о присутствии человека». Со стихами Суховей сопоставимы, скорее, поздние картины 1990-х – 2000-х, где вместо мира предметов и «русского поп-арта»[2] возникают жанровые сцены, горизонт которых «расширяется до гуманитарной вселенной большого города»[3]. В этих поздних работах, череде бытовых зарисовок, Рогинский тяготеет к обобщенному живописному плану. Он фиксирует типовые ситуации, не передавая подробностей и трактуя их размыто и широко. Равно как и Суховей «набрасывает» текст несколькими «штрихами», так что бытовые или просто незначительные жизненные обстоятельства переходят на уровень экзистенциального обобщения («женщина спит на спине … / мир нарисован на карте мира» – эта карта мира, возможно, из Яна Сатуновского: «Завернувши в карту мира / жена мужа хоронила», тоже глобальное и персональное в их резком стыке).

Между обсуждаемыми живописными работами и поэтическими текстами напрашиваются, пожалуй, и колористические параллели. У позднего Рогинского зачастую доминируют приглушенные серые, синие и охристые тона, и изображение проступает сквозь их тонкие аранжировки, без которых до боли знакомый мир перестал бы быть видимым. Суховеевские шестистишия также являют картину бытия, лишенного ярких оттенков, но полного словесных нюансировок – «и это даже / и эти тоже», – обобщенных, но приобретающих как будто бы универсальную значимость.