В тридевятом царстве платежным средством были морские раковины. Каково же было тому, кто – положим, мужик состоятельный – собирает собственно раковины?
Он бормочет-хохочет про само про: про цель и средство.
Рек-про, про-рек.
Он стоит в этом про.
Он не может (не хочет) сдвинуться с неместа: промежности между языком и словом, Письмом (текстом) и речевым намерением.
Ему надо
достать язык языком.
– Так почему же его тексты словно ушами писаны? Обкусаны молодыми зубами?
– Палеолит поэзии.
В его раковинах не ищи мидий: сущность слова ему чужда, добыча его – гул моря.
Континентальный старик забрасывает свой невод не напрасно:
Невод – вывод – довод вод:
Напрасно старушка ждет златорыбку домой. Ей скажут – она зарыдает.
Желание, которое было двигателем жизни (у Пастернака) и риторики (у Бродского) размещено в раковине слова.
Место и участь его теперь: пасть.
На библейское
Где ты был, когда я полагал основания творения?
Он отвечает даосским:
Я был таков и есмь до своего рождения.
В несоответствие вопроса и ответа он несуразно проваливается, пропадает.
– Бесследно?
– О нет.
– Мы берем его след. Падаем
В кипящую пропасть русского языка.