Новичка в тюрьме заметно с порога. Он только что миновал первый круг ада, изведал грубость при задержании, тяжесть обвинения, крушение тусклой надежды «разберутся же». Он растерян, надломан. И ещё не видел беспредела.
В переполненной транзитной камере с этим быстро. К чертям полетели запреты – содержать раздельно судимых и несудимых, ждущих суда или уже этапа в лагерь. Когда на одну койку, «шконку» по-тюремному, приходится более двух арестантов, свободных мест не найти и под нарами, все сидят вперемешку. Блатные верховодят, сплочённые, как стая хищников.
Новенький переминается в однобортном костюмчике, некогда пристойном, сейчас жёваном и с мазком крови на лацкане. Брезгует к чему-либо прикоснуться, и я его понимаю, сам был потрясён неделю назад. Жалкие потуги в области гигиены здесь не слишком заметны. Осклизлая пленка на полу, смрад немытых тел и кислых объедков набрасываются на человека, шокируют глубже, чем наглость конвойных. Потом привыкаешь.
Ноги новоприбывшего украшают сандалики, уместные летом в Поволжье. Но в лагере… Я шевелю пальцами в сапогах. На зоне они представляют такую ценность, что сплю не разуваясь. Все разговоры, что у своих красть – великий грех, то бишь «западло», в транзитной камере не стоят ни гроша. Здесь нет своих, нет долгих союзов, с кем бы ни скорешился, друга скоро увезёт этап. Но и тут приходится держаться земляков либо какой-то иной стаи, одиночку загрызут.
– З…здравствуйте.
Тоскливый взгляд скользит по равнодушным физиономиям сидельцев, плотно занятым нарам, на миг втыкается в крохотное оконце, забранное прутьями. А вот и комитет по встрече. В тюрьме очень мало развлечений, появление неопытного новенького вносит разнообразие.
Карманник из Ворошиловска по кличке Тунгус неторопливо плывёт по проходу в сопровождении фармазонщика Зямы, залётного одесского жулика. Я ненароком трогаю Василия. Его очередь спать, но концерт пропускать жалко. Вася присаживается и трёт глаза пудовым кулаком.
– Какие люди! – расцветает Тунгус. На побитой оспой роже щипача расплывается обманчиво-широкая улыбка с украшением в виде порванной губы. – Что ж так скромно-то? Барахлишко хреновато…
Всё достояние первохода одето на нём. В руках, нервно теребящих край пиджака, не видно узелка с едой, последнего гостинца с воли. Нечего отобрать, что можно было бы кинуть в общак и поделить меж семьями. Тунгус злится, оттого скалится в неискреннем дружелюбии.
– Не подскажите, уважаемый, где бы мне… – покупается на улыбку новенький.