Старое, мрачное, величественное здание тюрьмы Консьержери на берегах Сены приковывало к себе взгляд и заставляло кого угодно задуматься о бренности жизни и переменчивости судьбы. Но Арман де Ламерти взирал на средневековый бастион без малейшего трепета, совершенно спокойно и даже с какой-то усталой скукой. В последние месяцы он ходил сюда, как ходит на службу какой-нибудь мелкий клерк, и испытывал по этому поводу схожие эмоции. Скука, рутина, хотя и не лишенная полезности. С тех пор как Арман стал членом революционного комитета, он многое повидал. Люди отправляемые на гильотину, не нарушали его покоя, не лишали сна и аппетита. Ламерти не испытывал к ним ни ненависти, ни жалости – ему было все равно. Но вот что было ему далеко не безразлично, так это состояния несчастных, ценой которых они могли купить себе жизнь. Именно этим и занимались комиссии по реквизициям, в состав которых Арман попадал очень часто – предлагали плененным аристократам избежать гильотины, отдав в собственность революционного комитета то, чего революции не удалось лишить их до этого. Если в начале смутного времени у кого-то хватило ума (как у самого Ламерти) поместить свои состояния или хотя бы часть их в банки других государств, то задачей реквизиционной комиссии было уговорить заключенных передать все "в дар" на благо республике. Те, кто соглашался, получали жизнь, но лишались всего. Иные же предпочитали сохранить свои состояния для наследников.
Надо сказать, что Арман занимался реквизициями отнюдь не в интересах республики, а исключительно в своих собственных. С 1791 года его, и так немалое состояние увеличилось практически вдвое за счет имуществ осужденных. Поначалу посещения тюрем его даже занимали. Тонкий знаток человеческой натуры, он с любопытством наблюдал как борются в обреченных два могущественнейших инстинкта – жажда жить и любовь к собственности. Но потом это прискучило и реквизиции стали рутиной.
– А вот и он! – услышал Ламерти у себя за спиной и обернулся.
По направлению к нему быстрым шагом шли двое. Первый – молодой человек приятной наружности, в чертах которого, невзирая на отмену сословий, читалась принадлежность к аристократии. Второй был антиподом своего спутника – грубые черты, злобное, лишенное мысли, выражение лица, огромный рост и крепкое сложение сразу выдавали в нем наследственного простолюдина.
– Надо же! – ухмыльнулся здоровяк. – Видать, и впрямь прошли времена, когда знать валялась в постелях до вечера. Нынче на ногах раньше нас, грешных. Давно нас поджидаете, гражданин Ламерти?
Арман с презрением окинул взглядом говорящего. Как же он ненавидел этого ублюдка! Хотя бы потому пора бросать все это, что приходится выслушивать речи от таких, как Парсен. Ничтожество! Башмачник, которому раньше он ни за что не доверил бы лакировку своих туфель, позволяет себе такой тон в разговоре с тем, чей плевок в его сторону был бы честью.
– Вы что-то задержались сегодня, Жерар, – Ламерти намеренно обращался лишь к молодому человеку.
– Ты прав, извини, что заставили ждать – юноша улыбнулся приятной улыбкой, которая была призвана стать залогом примирения между Ламерти и Парсеном.