Поезд идет почти бесшумно. Двери купе прозрачные, за ними – темно-красная в черную крапину ковровая дорожка, потом бежевая, как в самолете, стена, и в ней окно наподобие иллюминатора, только гораздо шире. Мы словно разгоняемся по взлетной полосе, только не взлетаем, и будем разгоняться так до самого Питера. Я сижу у самой двери, хотя мое место у окна, но там жарко, последнее осеннее солнце слепит глаза, не в силах уже подняться высоко над горизонтом. В стеклянной двери отражается наше купе, не все, какая-то его часть. Молодой человек в ярко-желтых брюках, улегшийся босиком поперек трех сидений и видящий уже третий по счету сон, красный чемодан старушки, едущей в Питер к внукам, как я понял из ее застенчивой попытки завязать разговор. Она живет у дочки недалеко от Китай-города и ездит к другой дочке в Петербург почти каждый месяц. Полюбоваться на внуков. Я предлагаю ей убрать чемодан на верхнюю полку, но она после видимых колебаний отказывается: он может упасть ей на голову. А ногам нужно не так и много места, поясняет она.
Еще в свежевымытом стекле отражается ее увеличительное стекло. Старушка почти ничего не видит после операции, пытается сквозь лупу разглядеть отдельные слова в газете с кроссвордами, купленной на вокзале перед отходом поезда, но заметно, что она делает это скорее по привычке, как бросивший курить человек нет-нет да и вытащит из пачки сигарету: мышечная память. Наконец она убирает газету и, уставившись невидящим взглядом на лес, который бесконечно тянется за окном, перемежаясь телеграфными столбами, грунтовыми дорогами с переездами, редкими полями, речушками и производственными зонами, спрашивает меня, что я читаю.
Я читаю Леонида Цыпкина, «Лето в Бадене». Рассказываю ей, как удивительно и трагически сложилась его судьба. О запрете на выезд из страны, о крахе уже сложившейся карьеры врача после эмиграции сына, о выходе за границей романа, который я читаю, и последовавшей вскоре после этого смерти автора. Роман родился, а он умер.
Конец ознакомительного фрагмента.