Я не социолог и не исследователь, но, думаю, не ошибусь, назвав одну главную, на мой взгляд, причину огромного внимания к цыганскому искусству: наша песня вобрала в себя вековую тоску и гордую непокорность, самозабвенную жажду раздолья и всепобеждающую радость вольного бытия. Они пробились через века, через расстояния, через скитания по всему миру, сохранив свое своеобразие, неповторимость.
Помните, Федя Протасов в «Живом трупе», слушая цыганское пение, говорит: «Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля…» То есть сама природа, стихия! А какая здесь любовь!
Загадка неослабевающего интереса к цыганскому искусству таится, на мой взгляд, и в его глубокой связи с русским народным творчеством. Поэтому оно так близко и понятно людям. Цыганская песня – такая, какой мы ее знаем, – выросла на русском фольклоре, на широте, напевности, мудрости русской народной песни. Я имею в виду, конечно, творчество цыган, поселившихся на территории России. Оно абсолютно самобытно, поскольку родилось от союза с русским народным творчеством.
Народный артист СССР Н. А. Сличенко
Надо сказать, что, начиная с первого цыганского хора, возникшего в конце XVIII века, цыгане пели очень часто русские народные песни. В их исполнении эти песни зажили своей, «цыганской» жизнью. Старые Москва, Петербург полюбили их за искренность, задушевность и неуловимость интонаций, присущих цыганским исполнителям.
Русские поэты XIX века, очарованные песнями и плясками цыган, стали посвящать им свои стихи, а цыгане – петь песни и романсы на слова русских поэтов: Державина, Дмитриева, Пушкина, Лермонтова, Апухтина, Кольцова, Фета, Григорьева… Многие из этих песен, романсов сохранились до нашего времени. Наверное, все хоть раз в жизни слышали «В час роковой» или «Очи черные», где соединилось все – тоска, страстность, азарт… Основа цыганских романсов – это всегда высокая русская поэзия. Но главное, конечно, душевность. Умение открыто выражать страдание и сострадание, понимать боль другого. Русские песни переосмысливались и становились своими, цыганскими, именно потому, что в них вкладывались своя философия, свое понимание жизни, мировосприятие.
Поразительно, но нас, русских цыган, принимали всегда и везде более восторженно, чем других. Зрители впадали в какое-то неистовство, причем в странах, где люди отличаются сдержанностью. Нас предупреждали, например, перед гастролями в Японии: народ сдержанный, не ждите непосредственных реакций. А этот закрытый народ после концертов кричал по полчаса, занавес не давали закрыть…
Судьба, выпавшая на долю цыганского народа, не могла не отразиться в его искусстве, в песне, где почти нет середины: от чрезмерно грустной до неудержимо веселой, от песни-плача до озорной, и тоже до конца, до полной раскрепощенности, до обнаженного проявления восторга, радости. Если радость, то до предела, до ликования, если грусть, то горькое отчаяние, до стона.