Утреннее февральское солнце осветило хутор, небольшое озеро и синеватые верхушки деревьев, еще покрытые коркой инея. Снег заискрился множеством разноцветных огоньков. Солнечные лучи падали на уже некрепкий лед озера, и вода, появлявшаяся у берегов вместо талого снега, ярко блестела. Вокруг полыньи, проделанной еще в январе, темнело по всей окружности большое пятно талого снега и подтаявшего льда. Тропинка, проложенная зимой через озеро, теперь тоже превратилась в темную мутную полосу. Вокруг лежали просевшие, ноздреватые сугробы. В лесу появились первые проталины, под которыми желтела прошлогодняя трава. Ночные заморозки уже ничего не могли сделать в этих краях с освобождающейся из-под снежного покрова землей. Приближение весны чувствовалось все явственнее. В воздухе носились и громко перекликались между собой удачно перезимовавшие птицы, оставшиеся здесь осенью. А на хозяйском дворе, лохматые и взъерошенные, чирикали и плескались в предвесенних лужах воробьи, старавшиеся все время держаться как можно ближе к человеческому жилью.
Стояла середина февраля 1944 года. Совсем скоро должна была вступить в свои права бурная украинская весна днепровского правобережья. А пока оттепели чередовались с заморозками. Дороги то превращались в непролазное месиво, то вновь покрывались за ночь твердым панцирем из раскатанной грязи вперемешку с ледяным настом. Лишь только ударял мороз, как все тут же приходило в движение – по одну сторону линии фронта, пользуясь любой возможностью перемещения, с надрывным гулом, издалека похожим то на всхлипывания, то на завывания, катились панцеры, как их называли там. И то же самое повторялось по другую сторону – грохоча дизелями и расшвыривая во все стороны комья земли, молотили траками танки. К полудню солнце осаживало остатки грязного снега в размягченный чернозем дорог-направлений. И тогда любая техника, не успевшая за утренние часы добраться до пункта назначения или просто отползти в лес, безнадежно вязла – по крыши, по борта, а то и по башни. Если ее не уничтожал противник днем, за ночь ее либо вытаскивали, либо бросали, отчаявшись. Третью неделю шло упорное сражение в районе Корсуня.
Капитан Терцев обнаружил себя лежащим на прелом сене. Пахло сыростью и мышами. Дверь наружу была открыта, но ее проем загораживали две планки и верхние ступеньки приставной лестницы. Сквозь них виднелся клочок бездонного неба, поражавшего своей чистотой и синевой. Вот лестница поползла вниз, остановилась, заскрипели ступеньки, и через мгновение дверной проем загородила чья-то фигура. Прошуршали осторожные шаги, тихонько брякнуло металлическим звоном, и перед Терцевым обрисовалось настороженное лицо сержанта Ветлугина, механика-водителя одной из машин их танковой роты.
– Очнулись, товарищ капитан? – склонился ближе Ветлугин.
– Где мы? – тихо, но внятно спросил Терцев, пытаясь приподняться на локте. Все тело нещадно ломило, а голова будто раскалывалась на тысячи кусков одновременно.
– Лучше лежите. – Ветлугин осторожно уложил капитана обратно.
– Где мы, Ветлугин? – повторил свой вопрос Терцев.
– На чердаке, – просто ответил сержант. – В сарае.