⇚ На страницу книги

Читать Стихотворения. Нью-Йорк, 2018

Шрифт
Интервал

© Максим Каминский, 2018


ISBN 978-5-4490-6287-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

.

Perdiderint cum me duo crimina, carmen et error

Оvid. Tristia II, 207

.

«Две погубили меня причины: стихи и оплошность»

Овидий. Tristia (Перевод З. Н. Морозкиной)

СОНЕТ

Т.Х.
На синем фоне солнечный кружок —
под ветром небо – реющее знамя
страны прекрасной, выдуманной нами
и нам же указавшей на порог.
Он смотрит на потрёпанный листок —
плохой портрет её в оконной раме,
изученный им вдоль и поперёк,
всё хуже и мучительней с годами.
Он смотрит на неё влюблёнными глазами
и видит перекрёсток трёх дорог,
далёкий свет, пустыню, море, пламя,
растущий на груди её цветок, —
он видит то, что никогда словами
он ни сказать, ни объяснить не мог.

«Торгующий деньгами на углу…»

Торгующий деньгами на углу,
голодный нищий, как тебе в миру?
Я тоже эту музыку люблю
и музыканта за руку беру.
Так промолчавший годы телефон
сорвётся с непривычки на фальцет,
она вздохнёт с надеждой: «Это он»,
а никого уже в помине нет.
В кого ты целишь, горе-птицелов?
На этот раз срывается, увы,
стрела твоя, как музыка без слов,
как головная боль без головы.

ОКТЯБРЬ

Октябрь – самый мистический месяц. Он отлит в философском камне.
Это пора исполненья пророчеств, время скандалов, безумств.
Мраморный ангел в парке говорит кариатиде: – Дай мне,
дай мне напиться из твоих холодных безжизненных уст.
Октябрь – месяц разговоров, и миллионы языков
смешаны в нём с уже прошлогодними листьями, ветвями, травой.
Горе тебе, прохожий! Вот уже и ветер, захныкав,
гонит стада чёрных деревьев, словно пастух, на убой.
Золото октября несовместимо с жизнью. Да что там
какая-то жизнь, если здесь гибель лета, заката, богов?
Мраморный ангел в парке покрывается липким потом,
и от слёз его горьких река забвенья выходит из берегов.

БЕДНЫЕ РИФМЫ

Она несёт ведро воды,
но не в ведре, а так.
Светлы, как дни, её труды,
но дни – тоска и мрак.
Она несёт воды домой,
ни в чём, а просто так,
и говорит сама с собой,
трясёт обритой головой
и прыскает в кулак.
Слезятся ног её следы,
болят, кровоточат.
Полдня пути, сто вёрст беды,
так недалёко до судьбы,
хотя фонарные столбы
повыстроились в ряд.
Сквозь них тяжёлой, липкой мглой
идёт на землю снег,
сквозь них – оркестр полковой,
шаги и детский смех
(играет музыка отбой,
и детский слышен смех).
– Несть, несть завесы дымовой,
прощальной точки болевой,
нет закулисы мировой
и упраздненья вех!
Она мотает головой
и молится за всех:
– Вон там, от утренней звезды
исходит дивный свет.
Она несёт ведро воды,
но не в ведре же, нет

«В уголках лживых глаз рыжей хной запиши…»

В уголках лживых глаз рыжей хной запиши:
Где границы бессмертной души?
Где кончается то, что зовём мы душой?
Где межа между мной и тобой?
Для чего тут столбы, пограничники, лес,
достающий до самых небес?
Слышишь, воют по-волчьи овчарки? Земля
тут ничья – ни твоя, ни моя.
Перепаханной мёртвой лежит полосой.
На замке. Между мной и тобой.
То, что мы называем душою, – стена.
Веришь в то, что бессмертна она?

«Ты говоришь, что нету ничего…»

Ты говоришь, что нету ничего,
за исключением сиреневого сада,
и что тебе, богине, от него
не так уж много, в сущности, и надо.
Ну, чтоб он был, чтоб цвёл хоть иногда,
к двунадесятым праздникам, не чаще,
и чтоб в итоге каждая звезда
зажглась бы наготой кровоточащей,