Люблю поезда – ни в одном другом виде транспорта не читается, не пишется, не спится и не думается так хорошо, как в них. Здесь нет авиационной стремительности и чёткого алгоритма от регистрации и паспортного контроля до выдачи багажа; нет автомобильной свободы: захотели – остановились, захотели – свернули с намеченного маршрута.
Кажется, что только поезд идёт, а время стоит. Ты уже не здесь – но ещё не там, мимо ускоренной съёмкой проносятся леса и поля, посёлки и полустанки, и можно долго-долго глядеть в окно, ворочая в голове мысли, которые в обычно таятся где-то на дне, испуганные внешним шумом. Соседи по вагону читают, болтают, жуют, скучают, клюют носами. Дребезжит о подстаканник чей-то опустевший стакан. Шуршат страницы книг, журналов и сборников – сканвордов и судоку.
Эта любовь, как и многие другие в нашей жизни, не врожденная, а воспитанная, выращенная, приобретённая с тех времён, когда поезд трогался с платформы Белорусского вокзала и брал рельсовый курс на Южный вокзал Калининграда, на летние или новогодние каникулы, на море или семейные рождественские ужины.
Сперва надо было дождаться проводника, чтобы отдать билеты и расплатиться за накрахмаленное белье в хрустящих пакетах. А потом – забраться по откидной лесенке на верхнюю полку – непременно на верхнюю, нижняя – совсем не то; в своё маленькое уютное убежище, и взахлеб читать, иногда свешиваясь вниз: эй, там, на палубе! Свистать наверх яблоко!
Из России в Россию фирменный сине-желтый “Янтарь” пробирался 20 часов, через две границы и таможенные досмотры. Лет семь назад синее море и желтый песок на боках поезда замазали серым и красным – фирменный стиль, единое цветовое решение. И примерно тогда же время, а может, только его ощущение, ускорилось и побежало сквозь пальцы быстрее и быстрее, и поезд, идущий почти сутки в одну сторону, стал казаться мне непозволительной роскошью. Теперь в Калининград я летаю на самолёте: час и пятьдесят пять минут из Шереметьево в Храброво, обратно – на пять минут быстрее.
Но самое явное, яркое ощущение дороги, пути куда-то так и осталось в баюкающей качке поездов, запахе шпал и рельсов, за маленьким столиком у окна, на полпути, неизвестно где.