Мне всегда нравилось слушать, как идет дождь. Нет, не так: мне просто нравилось, когда идет дождь. Вне зависимости от того, нахожусь ли я в теплой и уютной квартире с чашкой горячего кофе перед моим роскошным домашним кинотеатром или же меня несет, словно комок слежавшихся красно-желтых осенних листьев октябрьским ветром по мокрым улицам через бегущие мутные ручьи дождевой воды, через лужи с бензиновыми разводами и осенним запахом большого города. И вечный бой…
…«А герл нам только снится», как добавлял один мой знакомый – представитель сексуальных меньшинств.
Сегодня был именно такой дождливый день. С утра за окном стоял унылый серый полумрак, он прокрадывался в приоткрытую форточку и нервно дергал и колыхал занавеску, а черные деревья под окном шептались так жалобно, словно на дворе был октябрь, а не вторая половина марта.
В этот день у меня было ностальгическое настроение. Как поется в песне, «шорох листопада, „Лунная соната“ – все, что мне надо сейчас для души».
Впрочем, листопада не было в связи с весенним периодом двухтысячного года, а вместо «Лунной сонаты» я поставила очередной умопомрачительный – в основном из-за спецэффектов, а стало быть, и бюджета – гипербестселлер Голливуда «Матрица», который упорно муссировали в прессе под претенциозным наименованием кибер-Библии двадцать первого столетия.
А вообще – зачем американцам «Лунная соната»? Вот «Полицейская академия» и «Остин Пауэрс» (это про дебильного шпиона с мерзкими, как весь он сам, черными очками) – это да. А какого-то там еще Бетховена им знать совершенно необязательно. Разве что только собаку из одноименного фильма.
Это прямо как в анекдоте: встречаются два американца, и один другому и говорит: «Ты знаешь, Бетховен – это композитор». – «Какой умный пес! Он еще и музыку пишет!»
…В размышления о Бетховене, американцах и двадцать первом столетии удачно воткнулась тетушка Мила. Она вошла в мою комнату, держа в руках недавно заведенного кота Борю, названного в честь ушедшего в отставку Бориса Николаевича, подозрительно посмотрела поверх очков на летающего по экрану Кеану Ривза в лысоголовой компании демонического Лоренса Фишборна и проговорила:
– Вот ты скажи, Женя… какое у нас сейчас тысячелетие? Американцы говорят, что уже двадцать первое, а у нас упорно считают, что еще двадцатое… Олимпиада Кирилловна накануне кинула сковородкой в дядю Петю из двадцать первой квартиры – тот десять минут талдычил, что во всем виноваты жиды и что если бы не жидовский выкормыш… это он так мило титуловал Иисуса Христа… то сейчас летоисчисление велось бы от сотворения мира, как издавна шло в России. Пока говорил, успел выпить бутылку портвейна.
Я вяло улыбнулась и продекламировала:
– «В кашне, ладонью заслонясь, сквозь фортку крикну детворе: какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..»
Тетя Мила погладила интеллектуально насупившегося кота и, озабоченно поджав губы, проговорила:
– М-м-м… Мандельштам?
– Пастернак. Тоже, между прочим, по дяди-Петиной классификации, жидовский выкормыш.
– Разве Пастернак еврей?
– Да нет, японец, – невозмутимо ответила я. – А вообще, охота вам, тетушка, слушать разнокалиберных перегарных хлопцев из соседних квартир?
– Значит, сейчас еще двадцатое столетие? – не унималась та.