Вторую седмицу город был окутан великим ужасом. Московские рати с остервенением терзали его большое и сложное тело. Люди уже не уповали более на милость царскую и на благословение Божье. Никто не мог считать себя в безопасности. Даже нищий опрометью бросался в подворотню от удалого посвиста и гиканья царских опричников. Если не сабля, то уж нагайка обязательно стегала по шапке, коль она еще не свалилась с головы незадачливого бедолаги.
Низкие снежные тучи нависли над Господином Великим Новгородом. С Балтики тянуло сырым ветерком, и снег уже не скрипел под ногами. Стоял январь, но Волхов еще парил и противился попыткам зимы наложить на себя ледяные оковы.
Переулок был почти пуст. Редкая баба торопливо, с опаской озираясь, трусила иной раз по протоптанной тропе. Даже собаки не так яростно бросались на заборы хоромин, когда мимо проходил чужой. Они тоже понимали, что с чужаками, прибывшими аж из самой Москвы, не стоит особо задираться. Очень уж быстры они были на расправу. И не один окоченевший труп уже валялся в сугробах, исполосованный саблями пришельцев.
Стоя на спиленном конце бревна, подпиравшего ограду хором купца Калуфьева, озирал узкую щель переулка краснощекий парень с синими ясными глазами и светлыми вихрами, что выбились из-под нахлобученной шапки бараньего меха. Отец только что скрылся за углом, а Пахом с Кузей возились в сарае. Пусто и сумрачно было на душе у парня. И не хотелось идти на поиски приятелей. Тут он услышал, как его лучший и давний дружок Фомка из соседнего переулка зовет его дурным голосом:
– Эй, Петька! Выходь на улицу, скажу тебе что-то! Торопись!
В голосе дружка явственно чувствовались страх и отчаяние, – Петька сразу понял, что случилось что-то непонятное и, судя по всему, страшное. Он не успел скатиться с забора, как послышался шум и гиканье. Сзади Фомки неслась ватага опричников, размахивая нагайками. Их было человек пять, снег комьями летел в разные стороны из-под копыт разгоряченных коней.
Фомка бросился в одну сторону, потом в другую и повалился в сугроб, получив щелчок нагайкой. Петька же юркнул вниз и затаился под забором. Посвист вскоре затих, и парень бросился к калитке.
Фомка ползал в снегу, прикладывал горстью снег к кровоточащей ранке на лбу и негромко матерился, оглядываясь по сторонам.
– Фомка, что ж ты?! – воскликнул Петька, не зная, как утешить дружка.
– А что? – огрызнулся парень, того же приблизительно возраста, что и Петька. – Попадись-ка ты им на дороге, да еще так внезапно, посмотрел бы я на тебя! Ладно уж! Пусть их Бог покарает, душегубов, кровопивцев!
– Больно? – нерешительно спросил Петька, глядя, как тот сменял одну горсть снега другой. Кровь постепенно унималась. – Замотать бы тряпицей, а?
– И так сойдет. Лучше послушай, что я скажу. Был я только что у Великого моста. Что деется, Петька! Смертоубивство полное! Божьи люди вышли отдать должное царю-душегубу, с хоругвями, иконами, с кадилами и пением псалмов, а опричники стали кидать их в реку. Прямо с моста! Страх-то какой. Сам видел! И твово дядьку, монашка Силантия, тоже в Волхов спихнули, горемычного! Вот я и примчался с такой вот вестью! А тятька где? Сказать ведь надо!
Петька охнул, засопел, румянец тут же сошел с лица. Он сказал тихо: