⇚ На страницу книги

Читать Тёмное время шуток

Шрифт
Интервал



Иллюстрации Яны Климовой


Обложка Анастасии Ростовцевой

февраль

февраль пять лет спустя – скрипучи половицы,
расстегнуто окно – февраль пять лет спустя
такой же, как и тот, не переставший сниться;
морозные слова у кадыка хрустят,
а под ногами – снег. въедаются подошвы
в подтаявшую стынь, в растопленную муть.
со мной всегда есть я, какого вспомнить тошно,
и я, каким себе я нравлюсь самому.
давай на пятый круг, раз все опять сначала?
конец споем в конце. куда нам, брат, спешить.
я помню: в первый раз мелодия звучала,
такая, как сейчас. я, февралями сшит,
небрежно, на авось, как скрученные нити,
держу внутри себя несбывшихся людей.
зачем-то для себя пытаясь объяснить им
мучительную связь тогдашнего и здесь.
февраль пять лет спустя от года независим:
все так же не смешон февраль пять лет спустя.
в конце нас, может быть, помянут в бенефисе
в честь жизни, а потом, написанных, простят.

убийца лилий

во мне просыпался холодный убийца лилий,
срезающий стебли им, хрупким, – до сока, с хрустом.
зачем вы пришли, не решившие «или-или»,
зачем вы себя отдаете моим искусствам?
картонные и несчастные: «оживи нас».
предмет волшебства, волхования и алхимий.
я молча срезаю стебли наполовину,
и каждый цветок получает в подарок имя.
всё просто в любом колдовстве: не проси – не зная.
убийца и мастер не помнят от просьб отказа.
под солнечным светом улыбка ножа – стальная.
и каждое имя молчит над хрустальной вазой.

Пикник в муравейнике

Стояли звери
Около двери,
В них стреляли,
Они умирали1
Постирали платок – он осенних набрался слёз.
Расстелили постель – никому в ней опять не спится.
У соседских людей чертенёнок на год подрос.
У глубинных зверей морды сделались словно лица.
Я стираю белье у промзоны, где пережжен
яркой ржавчиной дней бельевой опустевший провод.
Ожидание сталкера – осень любой из жён.
Прелесть осени – быть неминуемой и суровой.
А внутри у меня – эта комната под замок.
Тишина из нее смотрит, взгляд неподвижно вперив.
Я хотел испугаться, что выстрелят, но не смог.
Всё равно я останусь зверем под этой дверью.

мой печальный шут

Пляши, пляши, мой печальный шут.
Корми толпу и смеши людей.
На мостовой голоса и шум,
и время бьется – сейчас и здесь.
Терпи побои, ты к ним привык —
что сделать челяди площадной,
когда ты видишь такую высь,
что не сравнится с их мрачным
дном?
В тебе, насмешливом, хлещет жизнь —
словами, горлом. Ты гол и нищ.
Держи ладони мои, держи, —
через касание льются дни,
одни и те же – с тобой, другим,
совсем другие – с тобой одним.
И смолкнут на мостовой шаги.
И голосов оборвется нить.
Но мне – с тобой, а совсем не к ним.

маме о лебедях

чего только ни привидится бога ради
как встретишь все это в реальности на беду…
здравствуйте мама я в собственном гордом аде
или чужом гладко вылизанном аду.
завтра целехонек снова туда пойду.
смотришь на мир выплывающий лебедями —
думаешь сам выйти в белом таком пальте.
но лебеди к ночи становятся леблядями
на гадкой и не отражающей пустоте.
а впрочем я мама всё это хотел вертеть.

Баю-бай

Вот и спать ложись, все закончено, баю-бай,
не придут ни волчок, ни гоблин и ни бабай.
это сказка про тех, кто живет у тебя в груди.
если тяжко в груди, говори себе: я один.
Был сим-сим, а теперь двоих ты закрыл в ларец.
больше нет ни царевичей, ни колдовских царевн.