Когда она вернулась из Берлина, куда свела военная судьба, в ее немецком профиле Ирина не узнавалась вовсе. Худоба, на лбу кудряшка, пиджачки плечисты, поджаты губы, брови словно нить… Ходила мать и охала: фашисты! И каждый час пыталась накормить. А та глядела – еле выносила. Похожая всем видом на змею, на ящерку (сказать кому!) носила на людях брюки! в нашем-то краю!
И обе знали: будет обвыканье болезненным и долгим. Вот тогда раздался им звонок. Сквозь заиканье сказали в трубку: «Встреча сквозь года».
Она ушла на гибель с выпускного. И сотни раз погибла напрочь. Но ей появиться в этой школе снова велели педсовет и гор. РОНО.
Ты думаешь, ей были эти Лены, Варвара, Николай или Андрей по барабану? дескать, перемены такие в жизни, что ауфидерзейн, видали мы, немытая столица, весь этот твой десятый класс в гробу!
Да, ей на фронте снились эти лица, когда спала под грохот и стрельбу!.. где кто сидел… с кем во дворе играла… и наизусть по памяти во сне она их имена перебирала… Такие сны у юных на войне.
И, обойдя руины и ухабы, она дрожала, стоя у стены: да наберется ль дюжина хотя бы таких же вот, вернувшихся с войны…
Чего скрывать? Целехонек и полон, собрался весь ее десятый класс. Не потому что выжили, бесспорен тогда бы был и благостен рассказ. А потому, что в той московской школе учились дети правильных отцов. Никто из них погибельной юдоли не допустил для правильных юнцов.
Могу представить, как, пустые с виду, от натиска не стреляных друзей, катились слезы счастья и обиды по впалым скулам ящерки моей. Не жалко, пусть живут себе, «герои». Но не было прозрения страшней: знать, учат не тому в советском строе, раз вся Россия держится на ней.