1. Рейс – нерусское слово
А он все равно не верил.
Больше с интересом, чем с аппетитом выуживал из хрустящих прозрачных упаковок и пережевывал аэрофлотовский ужин – и радовался ужину. Наклонялся к иллюминатору, стараясь не разбудить дремавшего соседа (ну почему так несправедливо – спит всю дорогу, а кресло у иллюминатора досталось именно ему!) и пытался разглядеть в мутной темноте признаки ожившей географической карты – и радовался карте, оживавшей скорее в воображении, чем в иллюминаторе. Пытался угадать, когда именно они пересекут воздушную границу Советского Союза и объявят ли об этом по бортовому радио, – и не угадал, а объявили только: «Пролетаем над Копенгагеном». Надо же – Копенгаген! А про границу, пожалуй, правильно не сказали – а то исторглось бы почти шутливое «ура» из десятка актерских глоток…
Да, он не верил. Слева все дремал этот несоветский сосед со своим диковинным аппаратом на коленях. Около часа назад он выудил из глубин замшевой сумки черный футлярчик, достал хитрый прибор, затем еще раз нырнул в сумку за плоской квадратной коробочкой с изысканно голой бабой и названием какой-то маловразумительной группы на обложке, вынул из нее маленький зеркальный диск всех цветов радуги и вставил в устройство. А потом надел наушники, откинулся и то ли уснул, то ли затащился.
– Компакт! – жарким шепотом справа отозвался Венька Савицкий. – Ух, сила! Европа, мать!
Справа был Венька, но он-то не в счет.
А позади – очередь, несуразные поручения и прощания, как будто незамеченные два килограмма перевеса – все консервы мамины, будь они неладны; молодое, тупое и внимательное лицо в будке на паспортном контроле да тюбики с зубной пастой и кремом для и после бритья – из-за них он зазвенел на контроле, совсем про них забыл, и пришлось под бесстрастные взоры иностранной публики и подначки собратьев по театру разоблачаться перед сержантом, выкладывая из карманов на обозрение мыло, разговорник и всякую дребедень – и откуда только все это набралось? И солдаты с автоматами у входа в железный коридор (точно подкоп под железный занавес!), и вежливые стюардессы, и взлетные огни Шереметьева…
А он – не мог поверить.
Почему, почему так круто? Ну как это так – их, да на гастроли? Театр-студию, непонятный гибрид, о котором неясно, как и говорить – он или она? Нечто, немного известное в узких кругах Садового кольца в Москве да Обводного канала в Питере? Конечно, конечно, гениальный, пробивной Сам, богатые да охочие до экзотики иностранцы…
И как так все это подвернулось – в Европу, да на горяченькое, к Рождеству западному, героями. Ведь обязательно будут объявлять перед спектаклем, что всем составом, да по первому зову, да на защиту демократии… Уж не по этому ли поводу и визу дали с запасом, на целый месяц – аж до января 1992-го?
Позади был тоскливый августовский дождик, горящие у неумелых баррикад костры, чахлая из-за садящихся батареек «Свобода», сцепившиеся за руки в нелепой противотанковой обороне люди.
– Ну чё, пацан, руки-то дрожат? Да не стесняйся, чё там.
– Уж скорее бы начинали, вот чего.