Волк завыл, царапая тишину; звёзды на сиреневом небе начали разгораться. С востока на зубчатые городские стены наваливалась ночь.
Волк был голоден и тяжело дышал после бега. Крепко сбитое тело с широкой грудью опиралось на высокие мускулистые ноги с пальцами, плотно сжатыми в комок. Лобастая и вместе с тем изящная голова зверя была украшена темными полосами вокруг белеющих щек и светлыми пятнами над глазами. Чуткие уши, одно из которых было порвано и висело тряпочкой, вслушивались в безмолвие.
…В той стороне, где рушился в черноту город, ещё трепыхались невнятные звуки: там водоносы бродили по улицам, предлагая запоздалым путникам за медяк утолить жажду, там ещё слышался хохот загулявших бродяг, скрип повозок и конское ржание. С другой стороны, за бороздою пыльных низкорослых кустов, расстилалась залитая багровым предполуночным светом пустыня. Ветер мягко скользил по песку, вздымая тончайшую серую пыль, которая быстро оседала и тотчас же взлетала вновь. Волк моргнул, стряхивая попавшую на веко песчинку, и беззвучно повернул голову на север.
Волк мог по нескольку дней оставаться без пищи, не теряя способности неутомимо покрывать большие расстояния, но теперь он устал. Шерсть на брюхе свалялась в тяжёлые, липкие комья, между ними набивалась грязь и колючая трава. Это причиняло зверю большие неудобства, но он привык терпеть. Наступив на колючку, он рефлекторно отдёргивал лапу и клыками выгрызал из подушечки засевший в ней инородный предмет, иногда на это занятие уходило по нескольку часов. Потом на больную лапу был трудно ступать, но волк не обращал на это внимания. Ему нужно было лишь одно-единственное – тёплое и живое, трепещущее в его мощных челюстях, способное притупить, успокоить голод. Волк чувствовал страх своей жертвы и понимал, что страх насыщает его не хуже дымящейся плоти. Волк был хищником и жил ради охоты, его сознание было маленьким и тёмным, как у новорождённого младенца; если он и думал о чём-нибудь в глубине своей звериной души, то лишь о чувстве невыносимого голода, которое никогда полностью не оставляло его в покое.
О, этот голод, когтистый божок волчьего мира! Днём и ночью он преследует их по пятам, щекотит брюхо, вздыбливает шерсть на затылке при одном лишь дуновении ветерка, принесшего запах жертвы! Всю недолгую волчью жизнь звери верно служат своему господину, в непрестанном беге и нападениях укачивая, ублажая его. Но голод неумолим и прихотлив: едва затихнув, он возникает снова, и снова, и снова, и сильные лапы снова гонят зверя вперёд, за добычей или за смертью.
Волк уже не раз был ранен и истекал кровью, хрипя и таращась в равнодушные небеса. Ему давно следовало бы умереть. Всякий раз, однако, что-то спасало его гибели, и раны затягивались, на их месте вырастала новая шерсть, скрывая шрамы. Волк выздоравливал и, мучаясь от неистового голода, снова бросался на охоту. Иногда природная осторожность изменяла ему или голод был слишком силён, чтобы дожидаться благоприятного момента для нападения, – и тогда новые удары сыпались на его бурую шкуру, а однажды вилы земледельца порвали ему бок. Каким-то чудом волк выжил и в этот раз.