Читать Дежавю. День второй

В полночь за окном проскрежетал последний трамвай. Тяжким сизифовым камнем прокатился вдоль освещённого сизым электрическим светом проспекта, вминая усталые рельсы в податливый болотистый грунт, из которого выступала маслянистая влага. Дрожь пробежала по мягкой, интеллигентной почве, взобралась по водосточным трубам и стенам, передалась дощатому полу, мебели, стёклам, люстре, вползла через позвоночник в мозг и стекла тревожным тремором с кончиков пальцев.

Забравшись с ногами в угловатое советское кресло – грубая обивка впечатывалась узором в локоть, – Аделаида читала. Вкрадчивая уличная прохлада втекала в раскрытое окно. Пахло старой замазкой, деревом, землёй. Воздух стоял в спальне молчаливым соглядатаем – осязаемым и обоняемым спутником бессонной ночи. Тёплый и плотный, как топлённое молоко, свет торшера пропитывал тонкие листы рисовой бумаги, делая их тонированными. Толстый, большого формата том – настоящий фолиант в самодельном клеёнчатом переплёте – лежал на коленях Аделаиды, упорно продиравшейся сквозь блеклую печать и опечатки. Некоторые абзацы были сплошь испещрены рукописной правкой. Книга поглощала её внимание, как сухой песок поглощает воду – мгновенно и необратимо. Вглубь. Туда, где текст уже неотличим от тьмы за окном.

– Я ещё застал большой кованый сундук, который стоял на кухне, справа от входа, накрытый плотным войлоком, чтобы гости могли присесть, когда снимали или надевали обувь. В сундуке хранились книги. Множество книг, собранных моим дедом. Среди современного типа изданий встречались иногда и старинные – с ятями и ерами: из букинистических лавок или книжных магазинов. Их запах – тёплый, чуть прелый, обволакивающий мягкой грустью, как обволакивает голову повышенная температура, – это запах моего детства. Белая пелена страниц, чёрные гроздья слов – словно пашня, припорошенная снегом.

– Что же это были за книги? – спросила девушка, по-прежнему стоявшая чуть поодаль. Её собеседник, напротив, навис над перилами моста, над тёмными волнами, вскипавшими белой пеной у массивных бетонных опор. Резкий электрический свет, отвесно падая из опрокинутых вниз стеклянных пирамид, подобно кислоте протравливал медную пластину ночного воздуха, обращая монументальную живопись городской панорамы в лаконичный офорт.

– Я не помню названий. Но я помню, как дед приносил очередную купленную им книгу, как бережно клал её на скатерть, как осторожно перевёртывал листы, как тут же налетала на него бойкая, не сдержанная на язык жинка: «Да щоб воны згорилы, кныжкы прокляти!», – и как он спокойно отмахивался от её упрёков: «Пустое! Гроши – что?! Наживём ещё. А такую книгу грех не купить. Вот ты послухай, что в ней прописано…»

Аделаида смахнула влетевшую в окно ночную бабочку и перевернула страницу.

– Каждый вечер после ужина дед выуживал из зеленоватой воды забвения одну из плотных, с матовой кожей рыб – молчаливых и всезнающих, прохладных, как лёгкий озноб, но живых, одушевлённых. Дед сажал меня к себе на колени и, водя заскорузлым пальцем с жёлтым окостеневшим ногтем по строкам, учил грамоте… Аз есмь… Его жёсткая щетина щекотала мне щёку. Он учил дышать под водой, в глубине, где обыденная речь глохнет, сжимаемая чудовищным давлением до густоты поэзии…