Читать Лето, в котором тебя любят
Лето, в котором тебя любят
Светлой памяти всех моих бабушек и дедушек
Здравствуй, дорогой дедушка, Моисей Шимонович!
Твое последнее письмо вспоминается мне все чаще. Ты писал, что к тебе приходила бабушка. Это было так давно, еще в прошлом веке, четверть века тому.
Я не ответил тебе. Я не знал, что ответить дедушке, который пишет о том, что к нему приходила умершая много лет назад жена. Это было письмо-прощание. Ты так и писал: «Дорогой внучек! Хочу проститься…». Ты никогда до этого мне не писал писем. Ты вообще всю жизнь был немногословным, молчуном. Самое эмоциональное твое выражение – я запомнил: «И что же будет?». Это означало, что ты очень переживаешь по поводу какого-то события. И все.
Вскоре после этого письма Бог призвал тебя. Тебе было за девяносто. Умер ты на руках своего сына – моего отца. Рядом были моя мама – твоя невестка, мой брат – твой любимый внук.
Ты всех нас очень любил. Ты был наш ангел-хранитель.
Я помню твое лицо… Ты был очень похож на Осипа Мандельштама. Открытый добрый взгляд, торчащие в сторону уши, мягкие черты, чистый высокий лоб. Гладковыбритые щеки: ты всю жизнь брился «опаской»: вжик, вжик по ремню. У тебя всегда в хозяйстве были исключительно наточенные и правленые ножи всех форматов и размеров – разделка мяса была твоя стихия, твоя профессия.
Ты приезжал или приходил к нам и точил ножи. И пользоваться ими после этого надо было с особой осторожностью. У меня дома до сих пор в работе твой разделочный топорик для небольших костей. Сколько ему – полвека, больше?
Редкие седые волосы… Помню: младший брат, совсем маленький, – у тебя на плечах, и дергает за них. Ты сидишь на диване и покряхтываешь.
Твоя невестка – моя мама, говорит:
– Папа, что вы терпите? Всыпьте ему как следует!
– Это же ребенок, – с укоризной отвечаешь ты.
А ребенок продолжает выдирать остатки редких седых волос. И только однажды ты не выдержал, не столько от шалостей ребенка, сколько от ворчания невестки. И – даже не шлепнул, нет – просто снял с плеч и слегка пригладил ладонью – в две моих теперешних – пятую точку моего трехлетнего брата… Тот убежал в дальний угол комнаты. Глаза удивленные – очень большие и круглые.
А ты сказал:
– Так нельзя.
И было непонятно, кому это предназначалось. Расстроился и вышел на улицу. Больше ты ребенка так не приглаживал, но и ребенок интерес к твоим волосам потерял.
Мы жили в ракетном дивизионе, где служил мой отец, под Киевом. Ты раз в неделю считал своим долгом возить нам сумки с продуктами.
Отец приходил с дежурства, с трудом поднимал пудовые сумки, которые ты, восьмидесятилетний старик, нес три километра от шоссейной дороги мимо колхозных полей до нашего КПП.
– Папа! Ну, сколько тебе говорить – не таскай такие тяжести!
– Э, надо же кушать.
– Папа, у нас еще с прошлого раза запасы не кончились. Ты никогда не спорил. Просто умолкал и через неделю-две приносил все те же доверху забитые продуктами сумки. Кормить близких – это был твой «пунктик», твой «конек», твоя визитная карточка. Ты слишком хорошо знал, что такое голод и нищета. И ты очень, очень любил своих близких.
Ты уходил, долго, мучительно – у тебя было крепкое сердце и светлые легкие, врач говорил: «Как у юноши!». И это при твоих девяносто четырех! Годы медленно и бесповоротно брали свое. Ты то приходил в свое обычное молчаливо-терпеливое состояние и на все вопросы о здоровье отвечал: «Хорошо», то начинал кряхтеть и ложился, впадая почти в беспамятство. Но даже в это непростое для тебя время, чувствуя малейшее облегчение, ты шел за продуктами и нес их моей семье, или своей младшей сестре, прикованной к постели и живущей со своими уже пожилыми детьми.