Читать Лиственница

Я родился в Москве в 1947 году, а в трёхмесячном возрасте родители перевезли меня в разрушенный после войны город Львов, освобождённый (почти) от немцев и от евреев.

Рос в окруженье польско-украинских детей, с которыми рвал фрукты на чужих участках, швырялся камнями и бегал на соседскую Цитадель собирать патроны, неразорвавшиеся гранаты и ещё подсматривать за проводившими учения красноармейцами. В городе пошаливали бандеровцы, и молодая советская власть была вынуждена вновь истреблять одну часть народа, чтобы другая его часть могла радостно трудиться и не подыхать с голоду.

Первая прочитанная мною книга – «Лис Микита» Ивана Франко. В первой молитве я обращался к боженьке на французском языке и попросил его помиловать неверующих папу, маму и тётю Риту.

В 55 году семья переехала в Молотов. Я заболел холециститом. Город переименовали обратно в Пермь.

Читал Пушкинские сказки, ныне прочно забытый роман Овод и не менее допотопного Майн-Рида. Жюль Верна не любил. Больше всего любил Лермонтова.

В 14 лет написал странное стихотворение1, которое, будучи редактором школьной стенной газеты, в ней же и поместил, за что был на следующий день вызван к директору.

Директор, Софья Владимировна Марципан, грузная дама, с отёчными ногами и задумчивыми глазами профессиональной стукачки, плюхнувшись на стул, спросила меня после некоторого молчания: «Ну что ты такое пишешь Волковыский. Тебе 14 лет, о какой молодости идёт речь. И потом откуда у тебя этот блатной жаргон?»

Дальше её понесло на политику, на «догнать и перегнать Америку», на кукурузу; не забыла подкованная дама упомянуть и Гагарина. Через полчаса, потная и красная, она замолчала также внезапно, как и начала; положила мне свою жирную руку на голову и грустно сказала: «Иди». К чести Софьи Владимировны надо сказать, что о происшествии она моим родителям не сообщила. А кому сообщила, я естественно знать не мог.

Больше стихов не писал. Год. Участвовал, по настоянию родителей, в мат-олимпиадах, а по настоянию марципанши, которая была по совместительству нашей учительницей литературы, читал отрывки из лермонтовского Демона, со сцены районного Дома Культуры.

В 1964 году, по окончании школы, поступал в МГУ на мехмат, не поступил, учился полгода в Перми, а потом в Ташкенте, куда никак не успокаивающаяся семья снова переехала. Начал по новой писать стихи. Писал о пыли, о далёких снежных горах, о летнем зное, о зеленеющих полях и об овечьем сыре. Бойко цокавшие мимо нашего дома по асфальту ослики тоже поражали моё воображение.

В Ташкенте я пережил половое возмужание, первую любовь, получил письмо от Беллы Ахмадулиной, разочаровался в моем кумире Вознесенском, после того как прослушал его бездарные стихи «Помогите Ташкенту», которые он провыл гнусавым голосом в большой университетской аудитории.

Да, землетрясение. Оно многое изменило в моей жизни – нас перевели в Москву, где я и закончил учёбу, в ставшем, наконец, доступном МГУ. В Ташкент больше не вернулся, но сохранил к нему на всю жизнь горькую безоглядную любовь.

В Москве я то сужал, то расширял свой кругозор, научился пить, материться (вслух), танцевать твист; часто влюблялся, иногда хулиганил, а два раза меня даже приводили в милицию; в политике активно не участвовал, скорее всего просто жил, познавая себя и других. Стихи писал мало и плохие; пару раз встречался с Ахмадулиной; продолжал любить Хлебникова и Мандельштама, к Бродскому слишком пылкой симпатией не проникся. Увлекался кино.