Эта история началась колючим морозным утром зимой 1897 года. Я проснулся от того, что кто-то тронул меня за плечо. Открыв глаза, я увидел склонившегося надо мной Холмса со свечой в руке. Я сразу понял: что-то случилось.
– Вставайте, Уотсон, вставайте! – воскликнул он. – Намечается дело! Ни о чем не спрашивайте! Одевайтесь и едем![1]
Спустя десять минут мы были уже в кебе и с грохотом катили по безмолвным улицам к вокзалу Чаринг-Кросс. Начинал заниматься бледный зимний рассвет, и в молочном лондонском тумане мы уже могли разглядеть смутные очертания изредка встречавшихся нам мастеровых, торопившихся на работу. Холмс молчал, завернувшись в теплое зимнее пальто, и я был рад последовать его примеру; воздух был ужасно холодный, и мы не успели даже позавтракать. И лишь после того, как мы приехали на вокзал, выпили чаю в буфете и заняли свои места в поезде, следующем на Кент, мы начали понемногу оттаивать, так что Холмс мог уже говорить, а я был в состоянии его слушать.
Холмс вынул из кармана записку и прочитал:
«Эбби-Грейндж, Маршэм, Кент. 3.30
Уважаемый мистер Холмс! Я буду чрезвычайно рад, если Вы незамедлительно откликнетесь на мое письмо. Дело очень необычное, полностью в Вашем вкусе. Леди я отпустил, но в остальном все осталось в том же виде, как я застал по приезде. Умоляю Вас: не медлите ни секунды, потому что держать здесь сэра Юстаса затруднительно.
Искренне преданный Вам
Стэнли Хопкинс».
– Хопкинс обращался ко мне семь раз, и каждый раз его приглашение было оправданным, – сказал Холмс. – Я подозреваю, что все эти дела пополнили вашу коллекцию, Уотсон. Надо признать: вы обладаете несомненным даром отбирать для своих сочинений самое лучшее. Отчасти это искупает их недостатки, вызывающие у меня столько сожалений. Чего стоит, например, ваше обыкновение рассматривать любое дело с позиции рассказчика вместо того, чтобы отдаться научной стороне вопроса. Тем самым вы низводите свои сочинения до уровня обычных рассказов, а ведь они могли бы стать серьезным руководством и даже сборником классических примеров расследований. Вы очень поверхностно передаете самую тонкую и сложную часть моего труда, при этом уделяете незаслуженно много внимания сенсационным подробностям. Да, разумеется, они возбуждают читательский интерес, но ведь они никого ничему не научат.
– Тогда почему бы вам не писать самому? – спросил я немного запальчиво.
– Я напишу, мой дорогой Уотсон, напишу. Пока я очень занят, и вы это знаете, но на склоне лет я займусь составлением руководства, в котором сконцентрируется весь мой опыт раскрытия преступлений. Кстати, сегодняшний случай связан с убийством.
– Вы думаете, сэр Юстас мертв?
– Скорее всего. Стиль записки Хопкинса взволнованный, а он не из тех, кто легко поддается эмоциям. Да, я полагаю, это жестокое преступление, и тело оставили для того, чтобы мы могли его осмотреть. Из-за обычного самоубийства Хопкинс не стал бы меня вызывать. Его слова «Леди я отпустил», вероятно, означают, что женщина в момент трагедии была заперта в своей комнате. Нам предстоит перенестись в высшее общество, Уотсон: хрустящая бумага с гербом, монограмма «Ю.Б.», и, судя по адресу, дом расположен в одном из самых живописных мест графства. Думаю, Хопкинс оправдает мои ожидания, и нам предстоит интереснейшее утро. Видимо, преступление было совершено вчера до полуночи.