Ожгло по спине, опалило чужим взглядом, окинуло пламенем с головы до ног. Кто таков? Что делает в этой глуши? Она идет, не оборачиваясь, на слух угадывать пробует, и забава начинает ее увлекать. А взгляд тот никак не отстанет, да травой приглушенный звук от копыт позади слышится. Невидимый путник придерживает коня, чтобы не обогнать, и дальше уже неотвязно следует по пятам. Как привязанный. Не из простых, вон как позвякивает оружие, и смотреть не надобно, чтоб убедиться, не прост всадник, ой как не прост. С оружием, верхом на коне, среди ясного дня… чего ему опасаться, уж не ее ли? Но вот ведь, и не окликнул, и помощи не предложил. Чужак. И гордец, получается. Не по нему такое занятие, всяким встречным да поперечным в житейских простых делах помогать. Не подвиг какой, ясное дело, и не мечом ведь рубиться с врагами… За водой к особому роднику и обратно, почитай, через день приходится бегать, привычна она, да только едва подумалось ей о помощи, так и заныло плечо, так и впилось коромысло, будто кто к ее ноше добавил еще пару ведер воды. Нелегко придется любезной твоей, с таким-то догадливым да работящим… Что ж до самой, то это и к лучшему, что молчит, споганил бы воду ей ключевую, молчаную, второй раз к роднику пришлось бы идти.
Дойдя до ворот, она ставит ведра с водой на землю, берет плат с пояса, накрывает. И уж только тогда оборачивается к нему. Мельком оглядывает, отмечает, что угадала. Знаки на сбруе и на рукояти меча, не то чтоб в подробностях, но что другие, чужие, не здешние, это сразу понятно. И в одежде – не явно, но ощутимо отличие. Вот так, целиком, не вглядываясь.
– Ты кто такой, северянин? Что забыл в наших краях? – и даже на миг не задумалась, сможет ли он понять, знает ли речь, разберет ли слова.
Всадник проводит рукой по лицу, будто бы наваждение отгоняя, размыкая заклятие, что сковало его. Спешивается, берет коня под уздцы, а подойдя поближе, склоняет в приветствии голову:
– Ты права, хозяйка, северянин я. Сбился с дороги, плутаю который день, только тебя и встретил. Так что прими благодарность, что вывела.
Отвечает довольно бегло, и выговор чистый, хоть и другой. Такой говор у тех, кто родился и вырос за Радынем[1], рекой межевой на запад от их краев. Вот от кого нахватался… Волосы русые вьются до плеч, борода с рыжиной, глаза светлые, отмечает она про себя. Издали старше казался, грубей. А вот лицо ей не нравится и вблизи, жесткое, резко очерчено, словно высечено резцом. И хищник так и зыркает сквозь личину.
– Так что северянин искал в наших лесах? Не на охоту собрался ведь? – сама спрашивает, а тем временем зверя услышать пытается да выманивает… зовет, произнося слова, как Ратмир научил, одними губами, неслышно, от сердца зов посылает, не для уха людского, для зверя. Только зверь его и услышит. И самый простой, что в шкуре звериной рожден, и тот, что сокрыт в человеке. Любой, сколь бы ни был он осторожен, не сможет унять любопытства, не устоит перед зовом, хоть на короткий миг – да проявится… Да покажись же ты, дай поглядеть!
– Вестник, с письмом, к правителю, князю вашему направляюсь.
Нет, не выманить этого зверя, как прочих. Замкнулся, закрылся в убежище своем наглухо. И сам северянин подобрался весь, насторожился, словно опасность какую почуял звериным своим нутром.