Сырым октябрьским вечером 1784 года по дороге из Петергофа в столицу мчался экипаж. Это была простая карета шестерней, без сопровождения охраны, и редкие путники или проезжие, которые оказались в ту пору на дороге (осенняя погода стояла такая, в какую, по пословице, добрый хозяин собаку из дому не выгонит!), не обращали никакого внимания на заляпанные грязью дверцы без гербов.
Карета ворвалась в Петербург и подкатила к Зимнему дворцу уже поздним вечером. Не было ни огонька в окнах, тьма царила вокруг. Лакей, иссеченный непогодою, соскочил с козел, на которых всю дорогу трясся рядом с кучером, и, сгорбившись, вприскочку понесся к будке караульного. Ему пришлось довольно долго стучать, чтобы разбудить часового. Последовали короткие переговоры, более напоминающие перебранку, и лакей уныло, то и дело оступаясь в холодные лужи, вернулся к карете. Робко стукнул в дверцу.
– Ну что? – послышался раздраженный женский голос, и в окне кареты отдернулась кожаная завеса. – Чего тьма такая? Неужто спят все?
– Беда, Анна Степановна, душенька, – обескураженно проговорил лакей. – Дворец-то заперт наглухо! Там и нет никого. Нас никто не ждал!
– И что, нам даже ворота не откроют? – сердито спросила Анна Степановна.
– А проку-то, душенька-графиня? – плачущим голосом воззвал лакей. – Ворота откроют, а двери-то заперты! Неужто окна бить станем?
– М-да… – протянула «душенька-графиня». – Окна бить не хотелось бы…
Она отвернулась, и из глубины кареты послышался невнятный разговор. Похоже было, что Анна Степановна с кем-то совещается. Наконец она снова приникла в окошку:
– Давайте поворачивать в Эрмитаж[1]. Глядишь, там приют найдем.
Лакей кивнул и побежал к передку кареты, приговаривая:
– В Эрмитаж, слышь ты! Гони в Эрмитаж!
– Чего тут гнать-то? – огрызнулся смертельно уставший кучер, с усилием поворачивая такую же замученную упряжку. – Рядышком все!
Скоро шестерка, вяло потрусив по набережной, подвезла карету к Эрмитажу, однако и в окнах этого дворца царила полная тьма, и вокруг точно так же веяло безлюдьем, как и от Зимнего.
– Мать честная! – сердито сказала Анна Степановна. – Ну как есть податься некуда! Это что ж на свете белом деется, а?
– Свет давно уже не белый, а черный, душа моя, – послышался рядом с ней негромкий голос. – Черным-черно кругом, хоть глаза выколи!
Анна Степановна жалостливо вздохнула, потому что прекрасно понимала: ее спутница ведет речь отнюдь не о сгустившейся октябрьской ночи.
– Что ж делать будем, а? – спросила она, как бы ни к кому не обращаясь. – Где голову приклоним? Неужели обратно в Царское двинемся?
– Думать нечего! – выкрикнул кучер, который от нелепости сего предположения даже позабыл о необходимой почтительности. – Лошади вот-вот падут! И сюда-то еле доплелись, а уж снова такой же конец отмотать – и думать нечего!
– Что ж, в карете спать станем? – плаксиво вопросила Анна Степановна. – А? Что скажешь, матушка?
– Пусть эти двое взломают дверь, – приказала ее спутница. – Вот и вся недолга. Найдут какую-нибудь боковую – и взломают. Тогда войдем в Эрмитаж и там заночуем.
– Ай, матушка, а кто ж нам прислуживать станет? – возопила Анна Степановна.
– Не велика барыня, сама себя обслужишь, – последовал ответ. – И довольно, не пищи. И без тебя тошно.