Маленький, тесный мир трещал и рушился. Ещё не осознавая себя, я куда-то карабкался, перебирая лапками, тщетно силясь расправить крылья за спиной. Кокон ещё стеснял меня, но я уже слышал звуки, исходящие извне, видел яркий, слепящий с непривычки свет, ощущал медвяный запах какого-то цветка.
Прошла какая-то пара секунд, и я будто бы взорвался, вспорхнув к небу. В первый раз в жизни расправленные крылья бешено бились, привыкая к новой для себя реальности, как бы учась тому, что и так было заложено во мне моими предками. При этом задние ноги сами собой вытягивались на максимально возможную длину, вызывая сладкую истому, пробегавшую от вертлуга до кончика лапки.
И голод… В коконе я успел изрядно проголодаться. Поэтому, не раздумывая, я рванул на сладкий запах, который почуял ещё в коконе. Взмах-другой крыльев, и я выскочил из кустарника на поляну, усеянную жёлтыми, красными, фиолетовыми цветами, над которыми порхали мои братья. Такие же, как я, с ярко-красными полосатыми брюшками и бордовыми с бледно-розовой окаёмкой и белым «глазом» посередине – крыльями, при сидении складывавшимися в равнобедренный треугольник.
Я приземлился на цветок и начал поглощать липкую, сахарную пыльцу. Мне не нужно много пищи, поэтому сытость наступила довольно быстро. И только в этот момент, удовлетворив свои инстинктивные потребности в свободе и пище, я задумался о том, кто я и где я.
Я неплохо помнил себя гусеницей. Да, я был удивительно ленив и прожорлив, прямая противоположность себе нынешнему. Я утомлённо ползал по листьям и ел их, пока в какой-то прекрасный момент не почувствовал, что засыпаю, и возможно навсегда. Но это было нормально для меня, личинки бабочки. И я знал о том, что это случится.
Но всё же некоторое беспокойство не покидало меня. И причиной этому был тот сон, который я видел, пока был в коконе. Во сне у меня не было крыльев, как сейчас, но не было и шести лапок и ложноножек, как до кокона…
И тут я отчетливо вспомнил, что мне снилось. Мне снилось, что я был че-ло-ве-ком. Я до деталей помнил весь свой сон от рождения до смерти. При этом отчётливое воспоминание о концовке сна, об остановке дыханья и резкой боли в лёгких взбудоражило меня: я истерично вспорхнул, забил крыльями, чем вызвал недолгую, но яркую панику среди моих соплеменников.
Вся поляна вмиг поднялась, создав суетливое облако, ставшее в ярких солнечных лучах кроваво-бордовым. Ко мне подлетел один из моих собратьев, который явно вылупился из кокона на несколько дней раньше меня.
– Сны? – прошелестел он крыльями.
Мы, бабочки, не имеем речевого аппарата и общаемся с помощью тонких вибраций воздуха, создаваемых крыльями.
– Да, – протрепыхал я.
– Мы все видим сны, находясь в коконе, – продолжил мой собеседник. – И мы очень хорошо помним их. И всем нам снится, что мы люди. Но смирись: ты никогда не узнаешь, что значил твой сон, как и я. Нам не дано познать глубинную суть того, что мы видим, будучи в коконе. Неведомо – бабочка снится человеку или человек снится бабочке…
– Постой, друг, – внезапно прервал я философский монолог своего нового знакомого. – Слова, похожие на твою последнюю фразу, я, кажется, где-то уже слышал.