Ёлка

изней, чтобы избежать неприятного близкого контакта с соседними пассажирами. Но на сей раз на противоположную сторону от него уселись две добрые старушки, состязавшиеся в громкости разговора. Игорь Михайлович вздохнул и слегка отодвинул газету, чтобы поближе рассмотреть своих соседок по вагону. Одна из них была худощавой, седовласой и вязкими, беспокойными пальцами. Она манила к себе свою спутницу, подплывавшую к ней все ближе и ближе, словно к ранней весенней ветке сливы. Голос первой был шептавшим, негромким, но при этом почему-то чрезвычайно заметным, ненавязчиво цепляющим за внимание. Вторая обладала нежно-лиловым голосом, который определенно не подходил ей, транслировавший, несмотря на всю ее добродушие и улыбчивость, нотки странной грусти и неуверенности в себе. Полоска ясного света, проникшая через щели между вагоном и туннелем, чиркнула между спутниц, раскрашенных разными красками Луны. Недолго плавая на макушках и на спинах денницы и ночи, свет потускнел и вырубился. Игорь Михайлович понял, что теперь наступила ночь – чувство тепла угасло, и над головами пассажиров на перилах разлетелась пара, волей собранных на скорую руку мелко беличьих щетинок. «Кипарис», – прошипела седая старушка. «Кипарис», – заголосила за ней, неохотно, с недоверием и скрытейшим уважением, лиловая.